Середина буднего дня. Народу столько, что в туалете очередь, будто в кинотеатре.________________________________________
В огромном зале на Крымском Валу — масштабная ретроспектива «русского импрессиониста» Константина Коровина.
ГТГ каждый год устраивает выставку очередного великого юбиляра. Из последних — Левитан, Ге. Теперь настала очередь их младшего современника — самого жизнерадостного русского живописца своей эпохи.
Коровин был человек легкий на подъем, веселый по характеру и восприимчивый к новому. Это при взгляде и на одну единственную его картину видно. А целая выставка так вообще ошеломляет. Сверкающие парижские бульвары и темные усадебные пруды, княгини и хористки, натюрморты с селедкой – и с розами пронзительного оттенка «куклы Барби» — его взгляд постоянно скачет от одной темы к другой. Все это выпукло, солнечно, подвижно, беспокойно – и при этом совершенно душевно здорово. Никакого надрыва.
Выставка построена по хронологическому принципу, тематически разбавленному. Все начинается в Московском училище живописи, ваяния и зодчества – а заканчивается эмиграцией. По пути – основные этапы коровинского творчества. В начале – смирные приглаженные пейзажи, похожие на работы его преподавателей Саврасова и Поленова.
Вот – поездка на Север, то есть панно, сделанные Коровиным для ярмарки в Нижнем Новгороде. Они тщательно отделаны, не то, что прочие работы на этой выставке. Видно, что их делал молодой, не прославленный художник, который очень старался для такого важного заказчика, каким был С. Мамонтов. Крупные серо-голубые панно с фигурами рыбаков, белых медведей, моржей и льдинами – будто не русские картины, а иллюстрации к «Моби Дику» или Джеку Лондону в стиле модерн. Павильон, наверно, выглядел ошеломительно. Тем более, что там еще были развешаны шкуры, где сидели настоящие самоеды, а в оцинкованном ящике с водой плавал живой тюлень по имени Васька. Жаль, что из 10 панно отреставрировали и показывают нам только четыре.
Другой важный кусок жизни Коровина – театр. Десятилетиями он трудился и для мамонтовской Частной оперы, и для императорских театров, и на иностранных импресарио. Это время – золотое для истории русского театра, но постановки Бакста и Бенуа нам приходится, увы, представлять все больше по эскизам и наброскам. Но тут удача: после того, как «Золотой петушок», оформленный в 1934 году Коровиным для театра Виши, сошел со сцены, реквизит уничтожить не успели. Один из артистов его выкупил и использовал в гастролях по Европе. В итоге пейзажные задники и костюмы попали на аукцион, где их в 1970-х приобрел внук Поленова и подарил Бахрушинскому музею.
Шутовской колпак, непомерно большой кокошник, жемчуга просвечивающего костюма половчанок – вот он, мир русской сказочной оперы. Силен эффект и от гигантских декораций: крупные пятна лилового и лазоревого, сильные аккорды цветов… Кстати, одно из немногих преимуществ советского здания ГТГ на Крымском валу – в этом зале настолько высокие потолки, что на стены помещаются театральные декорации. В родном Бахрушинском театре они так и хранятся в печальных рулонах, и никто их не видит.
Больше 250 произведений собрали эту выставку, сделанную с участием двадцати с лишним музеев. В Русском музее ее показывали в прошлом году. Увы, оттуда не доехали панно для Всемирной выставки. Зато там не увидели этих декораций. Еще одно различие – ГРМ привлек петербургские частные коллекции, а Третьяковская галерея пригласила московских.
Едем дальше: планы меняются стремительно. Ничего удивительного. От Архангельска до Гурзуфа – две с лишним тысячи километров, от Москвы до Парижа – примерно столько же. Коровин эти расстояния преодолевал, причем не единожды. Эти скачки из одного мира в другой отражены в тематической группировке картин. Его жизнь во владимирской деревеньке Охотино, с отличной, как ни странно, охотой, рыбалкой и прохладной осенью – в одном цикле полотен. Другой мир – залитая солнцем веранда крымской дачи, море, раскаленные камни и букеты цветов на подоконнике. Парижские улицы (конечно, подсмотренные у импрессионистов), сочные натюрморты, сценки с натурщицами в мастерской, вечерние посиделки с гитарой – Коровин пишет все, что его окружает.
Пишет с любованием, но очень стремительно. Ничего отделанного, отшлифованного больше нет – работает не для заказчика, а для души. Спешит отразить настроение. Поэтому живопись его трепещет, масляные мазки падают на холст толстым слоем. В портрете упитанного балагура Чичагова, одетого в серый костюм, на лацкане – алая гвоздика. Она написана так сочно, что лепестки прямо выпирают. Портретов близкого друга – Шаляпина, на выставке несколько. Они написаны так бегло, как будто Коровин держал фотоаппарат, который не успевал запечатлеть порывистость певца, и кадр выходил смазанным.
Завершает историю жизни автопортрет 76-летнего Коровина за год до смерти. Седой всклокоченный старик, на глазах, кажется, бельма. Он ведь начал слепнуть к концу жизни. Оставшуюся отраду, мемуары, пришлось диктовать. А взгляд все равно такой же внимательный и любующийся, как на портрете молодого красавца Коровина, написанного Серовым сорока годами ранее. Он висит в двух шагах отсюда – с него экспозиция начинается.