Однако Штирлиц близок к провалу: в провинциальной тюрьме обнаружился тюремщик, который видал его раньше, и он клянется, что это Видок, а не матрос. Однако следственное дело матроса, пересланное с предыдущего ареста Видока в этом обличье, подтверждает вроде обратное. Тюремщик изводится, как ревнивая жена, сходит с ума просто, и делает все, чтобы доказать правду, и даже привозит мать Видока, которой сынко бровями показывает, что признавать его не надо.
В досье матроса есть указание на морскую татуировку, и у Видока, нате, она тоже есть. А вот пальцы, оторванные взрывом в одной из первых глав, когда он только попал в армию (до первых арестов), Видок, видимо, отрастил обратно методом советского океанолога Станислава Курилова. И поэтому их отсутствие не является приметой. В общем, все складывается ничего, но потом Видок пишет, что "жестокое обращение" тюремщиков все-таки заставило его выдать себя.
Видимо, били ногами.
Теперь он по документам снова беглый каторжник, его караулят как следует, но конечно, его это опять не останавливает и он сбегает. Далее вставная новелла в жанре "а вот с сыном маминой подруги было дело". Некий человек типа рассказывает Видоку, как ему было нужно выманить у одного кассира крутой ключ. Как-то они были за городом, на обочине лежала женщина с сильным кровотечением изо рта и носа. И этот мошенник говорит кассиру: "а я вот знаю об одном волшебном способе остановить кровотечение: надо положить больной за спину на минутку какой-нибудь ключ". Ключи там оказываются только у кассира, он ведется, как ребенок, мгновенно сделан слепок, и по возвращению в город он находит свою кассу пустою. Господи, неужто бывают такие наивные бухгалтера?!
Другая афера, которую описывает Видок. Причем, милый такой, он еще оправдание целомудренному буржуазному читателю дает, зачем это читать без стыда: "...я был свидетелем сцены, о которой не мешает упомянуть, потому что подобные происшествия часто повторяются". (Какой слог!) Каторжников провозят через некий город, один из них знает, что у какого-то его знакомого, который неизвестно где, здесь родня. Горожане толпятся и смотрят, а этот аферист прикрывает лицо платком, чтобы его нельзя было опознать. Его сообщники же говорят родне того знакомого, что под платком этот самый и есть, ему очень стыдно, поэтому он и прячется, но не могли бы они передать денежку? Обманутая родня организует передачку.
Потом Видок явно тусит на нарах с каким-то бритишем, потому что далее следует подробный и дико интересный рассказ о том, как портовые грузчики грабят английские грузовые корабли прямо в русле Темзы. Это надо прямо читать, дико фактурно, Форестер явно был не в курсе, а то бы использовал как-то. Другой вставной рассказ сокамерников -- о людях, которые в 1792 году грабанули французские коронные драгоценности. Очень крутой.
Потом об одной семейной банде, где родители подельничали вместе с сыновьями и дочерьми: "Младшая из дочерей, Флорентина, выказывала сначала отвращение к пороку, но ее вылечили, заставив нести два лье в переднике голову одной фермерши из окрестностей Аржантана".
Видок опять арестован, считать, который раз бессмысленно. Но при этом он очень трогательно выгораживает себя перед читателем не то, чтобы юридически. А эмоционально! "Никогда я не был так несчастлив, как со времени моего поступления в Тулонский острог. В двадцать четыре года, смешанный с самыми отъявленными злодеями, имея с ними непосредственные сношения, я во сто раз предпочел бы жить среди зачумленных. Принужденный видеть и слышать только испорченных людей, ум которых беспрестанно изощрялся во зле, я страшился даже заразиться их примером. Так как день и ночь в моем присутствии восхваляли поступки, противные нравственности, то я не надеялся на достаточную твердость своего характера, чтобы не свыкнуться с этим ложным и опасным взглядом на вещи. Правда, что я уже противостоял многим искушениям; но нужда, нищета, а в особенности желание вернуть свободу, невольно влекли к преступлению. Никогда я еще не был в положении, более вызывающем на побег, и все мысли мои сосредоточились на шансах побега."
И, конечно, он опять сбегает, и в лесах прибивается к какой-то шайке. Его вообще все охотно подбирают, возможно, потому что здоровый сильный мужчина в эти годы во Франции был в большом дефиците, а на Видоке легко можно было в любой форме пахать. А пахать было нужно! Шайка типа шуанов, партизаны. Они склоняют его к преступной деятельности, но наш скромный няшка отшатывается, как сатана от святой воды. В шайке что-то пропадает, обвиняют Видока, он применяет старую плутню, выученную в тюремных университетах. Говорит, тяните все соломинку, магия сделает так, что тот, кто вытянет самую длинную -- и есть на самом деле вор. Все тянут, у всех одинаковые соломинки, кроме одного. У него самая короткая: он боялся, что у него самая длинная, и поэтому обломал ее. Красивая психологическая манипуляция.
Но вообще потихоньку входит в силу Наполеон, и колобродить становится опасно, гайки закручиваются. "Я знал, что остатки шаек, образовавшихся под именем Рыцарей Солнца или Общества Иисусова, в ожидании политической реакции, непременно будут уничтожены, коль скоро правительство этого пожелает. Единственный извинительный предлог для их разбоя — роялизм — более не существовал, и хотя люди, подобные Иверу, Лепретру, Буланже, Бастиду, Жозиону и другим, еще считали для себя славой нападать на курьеров, потому что это было для них выгодным, но все-таки они стали выходить из моды", пишет он.
Далее Видок прибивается к провансальским возчикам (кстати, он несколько раз отмечает, что говорит с разными людьми на их диалектах; голландский же, который он умеет понимать, называет "испорченным немецким", который он узнал в армии в Германии). И, влившись в трудовой коллектив возчиков, Видок продолжает свое скитание без документов. Им он сказал, что дезертир -- народ тогда очень ласков к дезертирам по всей стране.
Очень мне нравится, как русский аноним 1877 года переводит текст. Прямо очень старается. Не к Гиляровскому ходил за консультациями (тот еще не в теме), но к кому-то очень толковому. Вот эпизод, иллюстрирующий блатной жаргон (который переводчики Бальзака будут деликатно именовать "тайным тюремным языком"):
— Словом, вы ничего не стибрили? А важные там были веснухи (часы), лоханки (табакерки), да гопы (цепочки). Значит, кудлею-то (еврею) нечего будет и спуливать (продавать)?
— Нет, вертун (ключ) сломался в сережке (замке), буржуа закричал «караул», а нам поскорей давай Бог ноги.
— Эй, вы! — закричал третий собеседник. — Не болтайте вы так красным лоскутом (язык), там мухорт (статский человек) развесил уши.
Теперь он в Лионе, и опять на тайных хазах с братвой, которая знает его по прошлым отсидкам и громким побегам. Но, как Видок опять подчеркивает -- ни с кем из них он никогда не воровал, ни с кем вместе не совершал преступлений, я ведь вообще их никогда не совершал.
В общем, братаны дали ему денег, одежды, место переночевать и даже маруху. И резонно хотят, чтобы Видок с его мощнейшими руками пошел с ними наконец на дело.
От этого в нашем пиар-романе про няшу Видока наступает заминка. Видок настойчиво объясняет коллегам, что на дело не пойдет, и вообще он тут сидит только потому, что ждет, когда мамочка телеграфом ему деньжат перекинет.
И тут братва наконец начала СИЛЬНО НАПРЯГАТЬСЯ по этому поводу.
(Продолжение следует)