Я полагал, что моя статья «Самый читающий…», опубликованная в «Московских новостях», вызовет целый шквал критики. Еще бы – ведь я замахнулся на «советскую школу перевода, лучшую в мире», да еще и обозвал ее мифом. Однако шквала не последовало – может, потому, что миф – он миф и есть, а возможно, по той простой причине, что в последние годы советских мифов было разоблачено великое множество, одним больше, одним меньше… Тем не менее, гневные отклики наличествуют, и защита «советской школы» строится пока что в вопросительной форме: а доказательства-то где, господин автор?
Доказать несложно. Примеров неадекватности переводов мировой литературы, сделанных в советское время, можно высыпать сотни, даже тысячи. Но сначала хочу уточнить формулировки. У меня и в помыслах нет бросить тень на переводчиков, работавших в советское время; их было множество, хороших – просто много, да и великих, настоящих гениев перевода, тоже немало. Однако к «советской школе» я отношусь с чрезвычайным скепсисом.
По сути, «школа», особенно в творческом деле, – штука коварная. Каждый переводчик – индивидуальность, творец, соавтор, и качество перевода зависит прежде всего от индивидуального таланта. То, что талант может быть коллективным, – тоже миф советской эпохи. А вот «советская школа» чего бы то ни было – уже идеологическая мифологема, эпитет «советская» сам по себе был призван переводить творчество в область политическую и требовал признания абсолютного первенства. «Советское – значит отличное». При этом как бы автоматически предполагалось, что в Америке, Англии, Германии, Италии и так далее отличных переводчиков просто быть не может. Все они рождались, выращивались и воспитывались исключительно в СССР.
Я сам долгое время был в плену этой мифологемы. Даже некогда отстаивал на каких-то конференциях великие приоритеты и достоинства советской школы перевода. Читать классику в оригинале и сравнивать авторские тексты с переводами как-то в голову не приходило: в оригинале читал, как и очень многие, современную либо же запретную литературу, а для знакомства с Диккенсом, например, или Теккереем… – зачем же брать в руки оригинальный текст? «Советская школа перевода» для того и существует, чтобы читать мировую литературу на русском.
Все началось с того, что наше издательство «Текст» решило издать полное собрание фантастических произведений Герберта Уэллса: многотомники Уэллса давно не издавались, автор великий, новые поколения его не очень хорошо знают – дело стоящее.
Открываю «канонический» перевод «Острова доктора Моро» (перевод К. Морозовой, еще дореволюционный, тем не менее переиздававшийся множество раз). Первая фраза: «1 февраля 1887 года «Леди Вейн» погибла, наскочив на мель около 1о южной широты и 107о западной долготы». Смотрю на эту фразу и – ничего не понимаю. Насколько я помню географию, не может быть мели в этой точке Тихого океана. Открываю атлас – действительно, ни островов, ни мелей там нет. Спрашиваю нашего редактора, не показалась ли ей странной эта фраза. «Нет, конечно, – беззаботно отвечает редактор. – Уэллс ведь фантаст, а фантасты всегда что-нибудь напридумают». Но я-то знаю, что Уэллс не просто «фантаст», а крупный писатель, для которого реалистичность фантастики была важнейшим принципом, а достоверность детали – краеугольным камнем творческого метода. Открываю оригинал, читаю: «1 февраля 1887 года «Леди Вейн» затонула, врезавшись в брошенное судно, около 1о южной широты и 107о западной долготы». Все встает на свои места.
Согласитесь, что между брошенным судном и мелью – большая разница. Таких ошибок, грубых и мелких неточностей в существующих переводах Уэллса встретилось множество, и мы решили переводить многие произведения Уэллса заново, а переводы, кажущиеся на первый взгляд добротными, подвергать тщательной ревизии.
Итак, это первый грех многих старых переводов (и, разумеется, «школа» здесь пока еще не причем) – неполное знание языка, элементарная переводческая небрежность. Увы, полных, богатых англо-(французско-, немецко-)русских словарей в советское время не водилось, а добраться до «уэбстеров», «оксфордов», «ларуссов» и прочих сокровищниц большинству переводчиков было не под силу.
Теперь обратимся к другому произведению Уэллса, знаменитой «Войне миров», роману, известному в русском языке по работе хорошего переводчика Мих. Зенкевича.
Вот фраза: «Это странное зрелище – черное пространство, усеянное огнями, – напомнило мне гончарные заводы ночью». Вроде бы ничего необычного в приведенном предложении нет, если, конечно, не задумываться над тем, что такое «гончарный завод» и почему эти заводы здесь во множественном числе. Однако не будем задумываться, а обратимся к оригиналу. Странное дело – нет у Уэллса «гончарных заводов», есть Potteries – «Гончарни», а это совсем другой коленкор. Гончарнями, или Пятиградьем, назывался район в верхнем течении реки Трент в Стаффордшире, охватывавший пять городов: Ханли, Берслем, Тансталл, Лонгтон и Стоук-он-Трент; с XVI века он был центром производства фарфоровых и керамических изделий. Если это знать, то фрагмент текст получает совершенно иное звучание: «Это было невероятно странное зрелище – черное пространство, усеянное огнями. Более всего оно напомнило мне вид Гончарен ночью».
Таков второй грех старых переводов – неточное знание, или просто незнание многих географических, исторических и культурных реалий. Опять-таки, переводчиков тех времен винить трудно: с источниками дело обстояло из рук вон плохо. Хороших, достоверных справочников практически нет, до «Британники» – поди доберись, а за границу – чтобы понять все на месте – не выедешь: «железный занавес».
Не будем пока расставаться с «Войной миров» и сравним две фразы:
«А между тем через бездну пространства на Землю смотрели глазами, полными зависти, существа с высокоразвитым, холодным, бесчувственным интеллектом, превосходящие нас настолько, насколько мы превосходим вымерших животных, и медленно, но верно вырабатывали свои враждебные нам планы…» (пер. Мих. Зенкевича).
«А тем временем чужой разум, относящийся к нашему примерно так же, как мы относимся к животным, которые погибают, разум сильный, хладнокровный и очень неприятный, смотрел из бездны пространства на нашу Землю завистливыми глазами и медленно, но верно вынашивал свои коварные планы».
У Герберта Уэллса нет «вымерших животных», есть «животные, которые погибают», а это выражение из Псалтиря: «Человек, который в чести и неразумен, подобен животным, которые погибают» (Пс. XLVIII, 21). Таким образом, речь вообще не о животных, а о людях, неразумно кичащихся своей силой и богатством. Либо переводчик не заметил скрытого цитирования Библии, либо заметил, но его «поправил» цензор. «Советская школа» не допускала обращения к Библии, религиозные аллюзии очень тщательно искоренялись. На слова «Бог», «провидение» и т.п. существовала квота: не более, чем столько-то раз на произведение, – поэтому доходило до смехотворного и кощунственного: выражения «Бог мой!», «Иисусе!» «Бог весть что» заменялись на «О, дьявол!», «Черт возьми!», «Черт-те что»… А известные библейские цитаты просто-напросто вычеркивались. Как все у того же Мих. Зенкевича:
«Я еще раз описал им марсиан.
– Вроде осьминогов, – сказал он. – Значит, с рыбами воевать будем».
Между тем, у автора:
«Я еще раз описал марсиан.
– Осьминоги, – сказал он, – вот как я их называю. И не говорите мне про ловцов человеков – теперь мы будем истребителями рыб».
«Ловцы человеков» – это ведь из Евангелия (Мф. IV, 19), посему – долой! Хочется верить, что в таких случаях с авторским текстом расправлялся все же не сам переводчик, а редактор либо же партийный куратор.
Искажения библейских цитат происходили еще и по той причине, что переводчик просто не мог (или не хотел) найти нужное место в Библии. Это легко понять: сама Библия была в советское время под запретом, если же переводчик все-таки имел ее под рукой, найти искомое было аховой работой – не перелистывать же тысячу с лишним страниц! – а о том, что такое «Симфония», средний советский человек просто понятия не имел. В результате в тех местах, где автор с умыслом цитировал Библию, возникал вольный пересказ переводчика или же просто рождалась отсебятина.
Еще два примера из «классического» перевода «Войны миров». Слова священника:
«– Это справедливая кара, о боже, – повторял он поминутно, – справедливая! Порази меня и весь род мой. Мы согрешили, мы впали в грех… Повсюду люди страдали, бедных смешивали с прахом, а я молчал. Мои проповеди – сущее безумие, о боже мой, что за безумие! Я должен был восстать и, не щадя жизни своей, призывать к покаянию, к покаянию!.. Угнетатели бедных и страждущих!.. Карающая десница господня!..»
И дальше:
«…Теперь я должен свидетельствовать. Горе этому беззаконному граду! Горе! Горе! Горе! Горе обитателям земли, ибо уже прозвучала труба».
Между тем, Герберт Уэллс в обоих случаях точно цитирует «Откровение Святого Иоанна Богослова»:
«– Это справедливо, о Боже, – повторял он ежеминутно, – справедливо! Пусть кара падет на меня и на весь род мой. Мы согрешили, мы не оправдали ожиданий… Повсюду нищета, страдания, бедняков смешивали с прахом, а я хранил молчание. Я проповедовал всякие милые глупости – о Боже, какие глупости! Проповедовал… вместо того, чтобы восстать и, не щадя жизни своей, взывать к покаянию… к покаянию!.. Угнетатели бедных и страждущих!.. Великое точило гнева Божия!..» (Отк. XIV, 19).
«…Теперь я должен свидетельствовать. Горе этому нечестивому граду! Горе, горе! Горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов…»(Отк.VIII, 13)
Это третий грех старых переводов. Религиозная составляющая текстов классических авторов – людей, воспитанных в вере и потому свободно оперировавших в своих произведениях библейскими цитатами и аллюзиями, – снижалась, снималась или же подвергалась идеологической проработке.
Не следует думать, будто «Война миров» Герберта Уэллса – единственный пример. Откройте любого классического автора и сравните соответствующие места. Чувство удивления вас не покинет!
В подкрепление приведу еще несколько примеров.
Вот небольшой пассаж из «Алого знака доблести» Стивена Крейна (пер. Э. Линецкой).
«Бывалые солдаты наперебой рассказывали ему всякие истории. Они говорили об устрашающих ордах бесшабашной солдатни, о полчищах усачей в серых мундирах, которые ругались на чем свет стоит, с неслыханной отвагой жевали табак и, подобно гуннам, все сметали на своем пути. Другие повествовали о голодных оборванцах, которые палили из ружей просто с отчаяния. «Да они на самого черта набросятся, только бы вещевым мешком разживиться! При эдакой голодухе им долго не продержаться!» После таких рассказов юноше начинали мерещиться обтянутые окровавленной кожей скелеты, на которых болтались дырявые, выцветшие мундиры».
Попробую перевести точнее:
«Ветераны рассказывали ему множество историй. Одни повествовали о серых ордах мужчин с бакенбардами, которые, продвигаясь вперед, неустанно изрыгали проклятия и с невыразимой доблестью жевали табак, о невероятных полчищах разъяренной солдатни, которые, подобно гуннам, сметали все на своем пути. Другие говорили о вечно голодных, оборванных людях, уныло паливших из ружей. «Да они попрут сквозь адскую серу и огонь, лишь бы раздобыть вещмешок, – втолковывали ему, – с пустым животом долго не протянешь». И, наслушавшись этих рассказов, юноша живо представлял себе красные кости живых людей, торчавшие из прорех истрепанных мундиров».
Выражение «на самого черта набросятся» весьма далеко от того, что имел в виду Крейн, ведь у него в тексте – четкий парафраз 24 стиха 19 главы Бытия: «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба».
Вспомним слова тети Полли из «Приключений Тома Сойера» (пер. Н. Дарузес):
«Не выполняю я своего долга, что греха таить! Ведь сказано в Писании: кто щадит младенца, тот губит его. Ничего хорошего из этого не выйдет, грех один. Он сущий чертенок, знаю, но ведь он, бедняжка, сын моей покойной сестры, у меня как-то духу не хватает наказывать его. Потакать ему – совесть замучит, а накажешь – сердце разрывается. Недаром ведь сказано в Писании: век человеческий краток и полон скорбей; думаю, что это правда».
Все бы ничего, только с Писанием здесь перебор. В первом случае речь вовсе не о Библии, а о молитвеннике, который именуется The Book of Common Prayer и известен каждому англичанину и американцу: цитата именно оттуда. А вот во втором случае Марк Твен устами тети Полли процитировал как раз Библию, Книгу Иова (14, 1), причем слово в слово, но в переводе – вольный и неточный пересказ. Есть и другие, мелкие погрешности против авторского текста. Если заботиться об адекватности перевода, то этот же пассаж должен звучать иначе:
«Не выполняю я своего долга по отношению к мальчику, это Божья правда, воистину так. Верно сказано в Доброй Книге – пощадишь розгу, испортишь ребенка. А я знай коплю грехи и страдаю за нас обоих. В нем угнездился нечистый, но – Боже ты мой! – ведь он сын моей покойной сестры, бедный мальчик, и у меня все как-то не хватает духу его пороть. Всякий раз, когда я прощаю его, совесть меня так и грызет, а стоит ударить – мое старое сердце просто разрывается. Ну же, ну же, как гласит Писание, человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями, полагаю, так оно и есть».
Марку Твену, в частности, его роману «Приключения Тома Сойера», вообще крупно не повезло в русских переводах. Например, куда-то исчезли подзаголовки. У автора все главы имеют очень симпатичные названия – скажем, «Глава 1. Том играет, дерется и прячется», «Глава 3. Занятый войной и любовью», «Глава 10. Страшное пророчество воющей собаки» и так далее. В русском переводе главы пронумерованы – и только, причем в «нашем» «Томе Сойере» на одну главу больше: переводчику зачем-то понадобилось разбить шестнадцатую главу на две самостоятельные главки.
Тетя Полли… Это мы, русские читатели, знаем такого персонажа. Марк Твен именует ее более уважительно – «старая леди».
В самом начале книги «тетя Полли» хватает Тома за помочи. На самом же деле, никаких помочей нет и в помине (они возникли в сознании переводчика как деталь «типичного» образа американского мальчика). Старая леди ловит Тома, уцепившись за полу свободной – «на вырост» – куртки.
В городке Сент-Питерсберг (на самом деле, это деревушка Санкт-Петербург) дети и взрослые собираются на центральной площади у городского колодца. У Марка Твена точно обозначено: «городская колонка». Замена одного слова на другое – казалось бы, незначительная – имеет четкую идеологическую основу: по мнению переводчика (ну, может быть, редактора), в американской деревушке последней четверти XIX века принципиально не могло быть никакой водоразборной колонки – ведь в русских-то деревнях только колодцы!
И это четвертый грех «советской школы»: переводчик лучше автора знал, что должно быть в тексте книги и чему там не бывать никогда. Именно по той причине, что он переводчик советский и потому несет ответственность не перед автором, а перед Советской властью, самой прогрессивной в мире.
Теперь обратимся к Чарлзу Диккенсу. Всего два примера – из «Повести о двух городах» (перевод С.П.Боброва и М.П.Богословской).
«Франция, которая не пользовалась таким благоволением духов, как ее сестрица со щитом и трезубцем, печатала бумажные деньги, транжирила их и быстро катилась под гору. Следуя наставлениям своих христианских пастырей, она, кроме того, изощрялась в высокочеловеколюбивых подвигах; так, например, одного подростка приговорили к следующей позорной казни: ему отрубили обе руки, вырвали клещами язык, а потом сожгли живьем за то, что он не преклонил колен в слякоть перед кучкой грязных монахов, шествовавших мимо него на расстоянии пятидесяти шагов.»
Не буду выступать со своей версией перевода, скажу лишь, что у Диккенса нет «благоволения духов», нет слова «изощрялась», нет «высокочеловеколюбивых подвигов», у слова «казнь» нет эпитета «позорный», и наконец – это, пожалуй, самое главное – нет «кучки грязных монахов». Конечно же, автор сочувствует казненному подростку, но проступок он описывает иначе: юноша «под дождем не опустился на колени, чтобы почтить заляпанную грязью процессию монахов». Это очень симптоматично: вместо «заляпанной грязью процессии» – «кучка грязных монахов».
«…В приходе Сент-Джайлса солдаты врывались в лачуги в поисках контрабанды, из толпы в солдат летели пули, солдаты стреляли в толпу, – и никто этому не удивлялся». «Врывались», «лачуги», «толпа»… – очень драматично, не правда ли?
Читателю, конечно, невдомек, что приход Сент-Джайлз – это в основном притоны, причем располагавшиеся в опасной близости от сердца Лондона – Сити, что солдаты – не просто солдаты, а мушкетеры, то есть британский ОМОН того времени, и что автор вовсе не имел в виду толпу бедняков. Вот как было бы точнее:
«…В поисках контрабанды мушкетеры направились в приход Сент-Джайлз, сброд стрелял по мушкетерам, мушкетеры стреляли по сброду, и никому в голову не приходило, что эти события были чем-то из ряда вон выходящим».
Однако если у Диккенса и не было вышеприведенных оборотов, их следовало придумать, – иначе разве можно было бы называть автора «критическим реалистом»? Советское идеологизированное литературоведение всем и каждому определило свое место, и переводы должны были отведенному месту соответствовать.
И это пятый грех «советской школы» – идеологическая подчиненность.
Можно обращаться ко множеству произведений, переведенных в советское время, – везде мы найдем примеры того, что можно мягко назвать «неадекватностью». Чтобы не утомлять читателя, хочу коснуться еще только двух авторов – Эрнеста Хемингуэя и Джона Голсуорси.
«Прощай, оружие», перевод Евг. Калашниковой. В русском варианте почему-то отсутствует авторское предисловие. Это, кстати, общее место – посвящения, предисловия, благодарности авторов изымались как вещи абсолютно никчемные.
Вот капитан издевается над молодым священником и предполагает, что тот каждую ночь занимается борьбой «пятеро против одного», – прозрачный намек на онанизм. В русском переводе: «Священник каждую ночь сам по себе».
Вот Ринальди говорит лейтенанту Генри (тот только что вернулся со свидания): «От тебе приятно пахнет течной сукой». В русском переводе: «Вы сейчас похожи на пса на охоте».
Вот внутренний монолог лейтенанта Генри: «Я испытывал чисто мужское затруднение – не могу долго заниматься любовью стоя.» В переводе: «Как всякий мужчина, я не умел долго любезничать стоя».
И так далее…
Боже мой! Когда мы читали Хемингуэя в шестидесятые годы, он казался нам образцом «мужского писателя», мы восторгались крепкой, грубой прозой. И насколько же манерна, жеманна эта переведенная проза в сравнении с оригиналом! Не буду говорить о множестве других несоответствий в этом и прочих переводах Хемингуэя. Для характеристики шестого греха достаточно и сказанного выше.
Имя этого греха – ханжество.
И, наконец, «Современная комедия» Джона Голсуорси. Перевод опять неполон – нет посвящения, а ведь оно весьма примечательно: «МОЕЙ ЖЕНЕ, без которой я не знаю, что бы смог написать, ПОСВЯЩАЕТСЯ эта вторая трилогия Форсайтской Хроники». Впрочем, сейчас речь не об этом.
Приведу фразу из «Белой обезьяны» (перевод Р. Райт-Ковалевой): «…Он смотрел на переворот, вернувший к власти его партию, с беспристрастностью, не лишенной юмора». В оригинале – не «переворот», а – страшно сказать! – «революция».
А теперь – диалог из «Серебряной ложки» (пер. А. Кривцовой):
«Он снова повернул на запад, поднялся на империал автобуса и занял место рядом с человеком в замасленном костюме. Они ехали молча; наконец Майкл сказал:
– Как вы смотрите на политическое положение, сэр?
Человек – быть может, слесарь – ответил, не поворачивая головы:
– По-моему, они перехитрили сами себя.
– Должны были дать бой по русскому вопросу, не правда ли?
– Нет, с этим у них бы тоже не вышло. Они должны были продержаться до весны и начать борьбу за введение жесткого бюджета».
Посмотрим, что было у Голсуорси:
«Он снова повернул на запад, а потом занял место на втором этаже автобуса, возле мужчины с масляными пятнами на одежде. Некоторое время они ехали молча, наконец Майкл сказал:
– Что вы думаете о политической ситуации, сэр?
Предполагаемый водопроводчик ответил, не поворачивая головы:
– Я бы сказал, они заигралися сами с собой.
– Им бы следовало схлестнуться по поводу России, не так ли?
– Россия… Не-а, это не бойцовый петушок. Им бы надо было продержаться до весны и сразиться за хороший, крепкий бюджет».
Думаю, читатель все уже понял. «Революция» – святое слово, и произносить его всуе не рекомендовалось никому. «Россия» – тоже святое, первую Страну Советов негоже обзывать «бойцовым петушком».
Не знаю, кто играл тут первую скрипку – переводчик или редактор. Знаю другое: имя седьмому греху – страх.
Страх держал в узде и переводчиков, и редакторов, и издателей. Нельзя было допускать вольностей – это могло вызвать гнев «наверху», а «верх» был такой высокий, что сидящим там, по выражению персонажа одного популярного советского фильма, был виден Магадан.
Именно страхом можно объяснить, что из «Группового портрета с дамой» Генриха Бёлля идеологически неприемлемый текст изымался целыми страницами, и дело доходило даже до мистических курьезов:
«...Он увидел фамилию Свидригайлова, фамилию Разумихина, обнаружил Чичикова, Собакевича, а затем – примерно на двадцать третьем месте наткнулся на Горбачева», – пишет Белль об одном второстепенном персонаже, читающем липовый список пленных.
«...А затем примерно на двадцать третьем месте Манилова», – переводит прозорливая Л. Б. Черная. Роман опубликован в 1971 году, русский перевод вышел в 1973-м. М. С. Горбачев был тогда всего лишь первым секретарем Ставропольского крайкома КПСС. Кто мог знать, что он станет президентом СССР? Переводчик и редакторы, оказывается, знали!!!
Повторю еще раз: я далек от того, чтобы мазать переводчиков советской поры черной краской. К хорошим переводчикам всегда относился и отношусь с великим уважением, перед великими переводчиками преклоняюсь. Но вот «советская школа»…
Перевод художественной литературы – дело интимное, как и любое творчество. Любой перевод – это сумма таланта, знаний и усердия. Есть еще одно очень важное условие – интеллектуальная свобода. Недостаток первого, второго и третьего и полное отсутствие четвертого как раз и восполняла «советская школа», занавешивая пустоты транспарантами «Лучшая в мире!»
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
Comments for this post were locked by the author