Кэтрин Азхари (Catherine Azhari), английская писательница, вышедшая замуж за араба, вовлекает образ Лоуренса в свой роман «На закате дня» (The Decline of Day).
Энни Марден, молодая английская девушка, оказавшаяся во время первой мировой войны на улицах Дамаска, попадает в один поезд с арабским пленником, главой бедуинского племени. Когда племя освобождает своего шерифа, напав на поезд, Энни волей-неволей оказывается в водовороте его жизни, посреди Арабского восстания, среди которого выступает яркая и противоречивая фигура Лоуренса. Следя за бурным путешествием девушки по пустыне, читатель узнает об исторических событиях и сложной политической игре между Турцией, арабами и европейскими державами, а также получает представление о сущности ислама и бедуинского менталитета.
***
Мартин Бут в романе «Мечтая о Самарканде» (Martin Booth, Dreaming of Samarkand) пишет еще об одной личности в жизни Лоуренса.
Поэт Джеймс Элрой Флекер, автор «Золотого путешествия в Самарканд», действительно дружил с Лоуренсом около 1912 года, когда Лоуренс работал на раскопках в Каркемише, а Флекер служил в британском консульстве Бейрута, тоскуя по туманам и дождям Англии. Роман Бута подробно описывает несчастную жизнь поэта, успехи которого в консульской работе оставляют желать лучшего. Каждый раз Флекер с трудом сдает квалификационные экзамены, ненавистный турецкий язык никак не дается ему без практики, начальники презирают его за то, что он тратит время на писание стихов, а редакторы не слишком охотно издают его труды. «Люди говорят, что Восток – колыбель цивилизации, – говорит Флекер в романе Бута, – но где она теперь? В руинах, и ей неумело правят жадные захватчики-европейцы. Единственная настоящая цивилизация сейчас находится на грязных улочках вокруг лондонских фабрик».
Тяжелый климат и бытовые неурядицы подрывают его здоровье, постоянно не хватает денег, а связь с британской разведкой, хотя и происходит успешно, но отрезает Флекеру все пути к другой карьере. В этой ситуации знакомство с Лоуренсом становится единственным светлым пятном в жизни Флекера. Двое учеников доктора Хогарта, для которых «важна британская сфера влияния», задействованы в совместных операциях разведки, они собирают аналитические данные о строящейся железной дороге из Берлина в Багдад и организовывают переправку экспонатов с раскопок в Англию. Однажды Флекеру даже приходится видеть, как турки захватывают в плен Лоуренса и его помощника Дахума, принятых за дезертиров, и способствовать их освобождению.
[Spoiler (click to open)]Офицер закричал на Лоуренса, который снова не ответил. Тогда Флекер заметил, что офицер держал, прижав к своей штанине, то, что выглядело как трость для верховой езды.
Снова офицер крикнул что-то Лоуренсу, но вместо него резко ответил Дахум, его голос сорвался от страха. Трое солдат поглядели на него одновременно, потом один из них быстро подошел к нему и, наклонившись, дважды сильно ударил в лицо. Дахум замолчал, глядя на землю. (…) Флекер смотрел, охваченный той же мукой, как Лоуренса ритмично стегали, его чувства терзались, а его ум, будто он был школьником, отсчитывал удары, когда офицер считал их вслух. Но в то же самое время он был возбужден, как никогда прежде, даже с Элле, когда они занимались любовью своим особым способом – примитивностью сцены, происходящей перед ним, простой и жестокой красотой того, как трость поднималась и быстро падала вниз, музыкой ее свиста и бледной тенью от руки офицера на стене. (…)
– Эль-Рой! – тихо сказал Дахум Лоуренсу, но достаточно, чтобы Флекер услышал. Лоуренс с трудом поднялся на ноги и доковылял до окна, его лицо было чуть ниже уровня земли.
– Рой?
– Да. Ты в порядке?
– Всего лишь получил шесть наилучших от директора этой школы для мальчиков, – заявил Лоуренс, улыбнувшись, что наполнило Флекера облегчением.
– Я насчитал двадцать пять, – тихо ответил Флекер.
– Как и я. Что делает для человека британское образование, а? (…)
– Это было ужасно. Я смотрел через окно и не мог сделать ничего… совсем ничего.
– Это не имеет значения, – тихо сказал Лоуренс, языки огня танцевали на мозаике рядом с ним, где он лежал на сложенном одеяле, положив голову на руки.
– Но это было так…
– Такое случается, – продолжал Лоуренс. – Это было не в первый раз и будет не в последний.
Флекер не ответил. На мгновение его ум покинули мысли, а потом осознание пришло к нему. Его руки прекратили массаж, и Лоуренс повернул голову, насколько мог.
– Ты понимаешь, Рой, – сказал он. – Я знал, что ты поймешь.
Неудивительно, что бисексуальный поэт подпадает под пресловутое обаяние Лоуренса – его жена, гречанка Элле, любовь к которой во многом обусловлена любовью Флекера к ее родине, вынуждена часто разлучаться с мужем и ревнует его к молодому археологу.
Когда он заговорил, она обнаружила, что захвачена его словами. Этот человек, неуклюжий на вид, сидел за ее столом и пил кофе, голова его была слишком велика, лицо обветренное, руки какие-то женственные, фигура тонкая, даже в просторном местном наряде. И все же, когда он заговорил, его лицо оживилось, глаза сияли, губы приняли чувственное выражение, которое она никогда не видела у мужчины. Она почти чувствовала, что он ее целует, так сильна была его харизма. (…) Она хотела зайти в дом, посмотреть, чем они занимаются. Но ей было страшно, она боялась обнаружить, как они ласкают друг друга или украдкой целуются. Ей была страшна возможная правда. Но она хотела знать, быть уверенной в своих тревогах, ведь если тревога известна, с ней можно что-нибудь поделать; пока тревога не имеет ни имени, ни образа, она ужасает.
Действительно, Флекер даже не скрывает, что разведывательная работа не так важна для него, как «возможность узнать этого удивительного – этого прекрасного – человека», и даже в ответ на объяснения Элле предлагает ей: «Если ты веришь этому, то не борись, а присоединяйся. Раздели его со мной. Будь среди его друзей. Слушай мои рассказы о нем, позволь себе стать ему ближе». Мартин Бут даже связывает сеансы флагелляции, которой подвергает Флекера жена по его просьбе (исторический факт), с тем, что в романе он становится свидетелем страданий Лоуренса в руках турок.
[Spoiler (click to open)]Он не двинулся, но по его коже прошел спазм. Она снова размахнулась ремнем, не сильно, но с резким движением, чтобы край кожи настиг его и оставил красные следы на его плоти, как будто ущипнув. Когда она размахнулась ремнем и хлестнула им по всей длине, он думал о Лоуренсе в его темнице, растянутом перед турецким офицером, о Лоуренсе, лежавшим обнаженным на мозаичном полу, о Лоуренсе, цитирующем Суинберна и о ней, стоявшей обнаженной у него за спиной, как ее груди вздымались и двигались, и ее пухлые руки опускали ремень, и от этого его сердце билось все быстрее и быстрее, и дыхание было прерывистым.
Однако чувства Флекера к Лоуренсу остаются безответными, несмотря на то, что в романе Лоуренс не настаивает на своем целибате и практически не скрывает своих отношений с Дахумом, своим юным товарищем. «Это другое, я же говорил, – объясняет он. – Мне нужен не только он, но и весь его мир. Его деревни и развалины, замки крестоносцев, дюны пустыни, жаркое солнце… Вы понимаете?» Но с Флекером он предпочитает «быть добрыми приятелями».
[Spoiler (click to open)]– Видишь ли, дорогой Рой, я трудный случай. Я хочу быть сам по себе, но хочу быть с моим ночным мальчиком – ты знаешь, что Дахум получил свое имя от слова dahum, которое значит темную безлунную ночь? (…) Я хочу покоя, и все же мне нужен вызов. Я хочу любить… – он снова поглядел в лицо Флекера, их взгляды встретились и задержались друг на друге, – но не могу. Я не могу ничему поддаться.
Молодые романтики, непоправимо зачарованные Востоком, окончат свои дни печально – один, стремясь быть «хамелеоном», способным по желанию преобразиться то в араба, то «в епископа, или банковского управляющего, или летчика», окажется инструментом в руках империалистов. Другой умрет от чахотки в швейцарском санатории, так и не став ни вторым Бертоном, ни вторым Китсом, и его поэзию мало кто будет вспоминать через прошествие лет. Судьбы обоих несут в себе зародыш будущих горестей, как и судьба Ближнего Востока, где европейские державы своей «большой игрой» заложили основы конфликтов, доживших до наших дней.
[Spoiler (click to open)]– Я не вижу смысла в этом – маневры, лавирование, приобретение власти. Для чего все это может понадобиться? Личности, я имею в виду. Если Британия получит железную дорогу в Багдад, или Франция – порт на побережье Катэй, или Германия – нефть Персидского залива… Что от этого получит Хогарт? Я понимаю, как может страна что-то приобрести или потерять. Но человек, который за этим стоит…
– Он приобретает сознание, что он двинул путь истории, что однажды кто-нибудь скажет: «Хогарт остановил строительство железной дороги». Разве не этим все мы занимаемся? Разве не поэтому ты пишешь, Рой? Чтобы кто-нибудь через сто лет прочел твои слова и сказал: «Это именно то, что я чувствую», или: «Вот это и есть для меня красота»? Все мы хотим оставить след в вечности. (…)
– А ты, Нед? Чего хочешь ты? Чтобы кто-нибудь сказал: «Лоуренс откопал эту статую», или: «Лоуренс расстроил немецкие планы построить железную дорогу»?
Лоуренс не отвечал около минуты. Когда он заговорил, то коротко сказал.
– Нет, не это. Думаю, мне хотелось бы, чтобы люди говорили, что я был за арабов. Я хотел бы, чтобы они думали обо мне, когда говорят о Бертоне или Доути.
***
Но если у читателя остался повод пожалеть о неудавшейся даже в литературе личной жизни нашего героя, то можно не переживать, ее успешно организовал Уильям Брайант. Его «Росс» (William Bryant, Ross) – то ли интеллектуальный роман с трахом, то ли порнороман со знаменитостями. «Порнография? Это то, о чем вся литература», – как говорит один из героев книги. Для начала автор отправил «рядового Росса» в Америку, хотя беспризорника Билли, центрального героя повествования, он мог бы легко найти и в любом переулке Ист-Энда.
[Spoiler (click to open)]
К тому времени, когда мне стало шестнадцать, я жил дюжиной жизней. Моя тайная жизнь в публичной библиотеке была одной из них, другой – жизнь с Фитцем. Был мальчишка, который отсасывал рабочим под мостами и на палубах, подбирал пятачки, десятки и двушки; и парень из публичного туалета, который по кивку спускал штаны, и чьи кражи были продуманы до момента бегства. Когда находишь такого, как Росс, за него надо держаться; вот все, что я знал. Он был еще одной из моих жизней, но лучшей из них. Он говорил. Я слушал.
Этот странный рядовой иногда подкармливает уличного мальчишку и обеспечивает его стабильным заработком, никогда не пьет алкоголя и носит форму летчика как маскарадный костюм. Он даже заходит в ней в забегаловки с вывеской «детям, женщинам и военным вход воспрещен». За его мыслями трудно уследить, и в его речи все время появляются имена, известные Билли по публичной библиотеке, где тот проводит дни за неимением дома («он думал, я просто какой-нибудь тупица, а я его обманул»).
[Spoiler (click to open)]У Росса была смешная манера держаться натянуто. Я никогда не знал, что он сделает – заставит меня плюнуть на него или будет просить позволить ему облизать пальцы у меня на ногах. Все равно это было лучше, чем в доках, среди канатов, подъемных кранов, кучи разломанных ящиков. Самое большее, что мне когда-нибудь давал докер, это четвертак. (…) По-моему, Росс хотел умереть. Напряженный, с воспаленным телом в кровавых полосах, он все пытался перебросить себя через какую-то преграду, но эта преграда все удалялась. Тело, как он однажды сказал, всего лишь игрушка истории.
– Если бы единственная камбала с рудиментарным спинным хребтом не пережила кембрийское таяние ледников, мы были бы плодом воображения аннелидов.
– Ты о чем?
– Когда-то я просвещал тебя, мой милый мальчик, ты поймешь это.
– Была охота.
– Веди себя хорошо, мой маленький преступник.
– Не преступник я.
Меня тошнило, когда он звал меня преступником. В конце концов, это он совершал преступление на этом чердаке с шоколадными карнизами и пылью от крыльев мотыльков по углам. Сумасшедшие люди писали стихи в туалете, где мы оттирали губкой с его спины окровавленную кожу.
Во время очередного сеанса флагелляции Билли кажется, что он случайно убил своего партнера, и он бежит в Европу на корабле, а за ним устремляется агент ФБР, известный под именем Алиса и появляющийся обычно в женских платьях (судя по всему, зовут его Герберт Гувер). Добравшись до Парижа, Билли попадает в круг общения Гертруды Стайн, Алисы Токлас, Пикассо и Хемингуэя, но вскоре его похищает венгерский граф Черни, он же Макс. В замке Черни он встречается с актрисой Миллисент Моллой, которая должна была играть в фильме о Лоуренсе Аравийском и тоже, оказывается, знакома с Россом. А тот, вспомнив свое боевое прошлое, уже пытается выручить обоих, ведь их судьбы висят на волоске из-за массовых волнений, происходящих в окрестностях…
[Spoiler (click to open)]Росс был человеком из «мертвого города». Только потом я понял, что он имел в виду. «Искалеченный и несовершенный, нечистый и любящий это; в 1922 году, милое дитя, я обнаружил, что не могу уже вернуться в город мертвых, потому что город мертвых находится внутри меня». (…) «Образование – это все равно что заряженный «Ли-Энфилд» или турецкий маузер в руке, – говорил он, – которым можно насмерть пристрелить скуку реальности». А в другой раз: «Образование позволяет тебе предпочитать ложь».
Иногда автор предоставляет слово и самому Россу, погружая читателя в его противоречивые воспоминания – он кажется себе человеком из города мертвых, только город мертвых теперь находится внутри него.
[Spoiler (click to open)]Мы планировали тогда поход на север. Как организовать волну дикости? Буйные верблюды, обезумевшие бедуины, допотопное оружие. Был август, союзные силы не решались атаковать – их сбили с толку Джафар и Нури Саид – и поражение сгущалось черной тучей на горизонте. У англичан никак не укладывалось в головах, что бедуины покинут любого вождя, который не сулит им поживы. Ни один вождь не мог бы довести их до самой Акабы – заставляя покинуть их традиционные базы операций – просто так. (…) От зноя моя душа разрывалась, как спелый плод. Я переспел изнутри, как смоква, и мухи падали на меня с хоботками наготове. Маленькие суденышки выдавались на фоне берега, негры с неопрятными тюрбанами и жилистыми ногами стояли на палубе. Водяные птицы с изогнутыми клювами и хриплыми голосами бросались на темные пятна в волнах. Чресла мои изнывали. Двигатели тендеров «роллс-ройс» и огромных машин пульсировали в порту Акаба. Всю эту машинерию мне хотелось разнести вдребезги. И эти жирные белые офицеры, поедатели тушенки с вороньими голосами, приходят сюда – прекрасная Англия с ее милыми ребятами – чтобы «завоевать» Аравию ради короля и страны. Эта война была абсурдной и необходимой одновременно, я это знал. (…)
Мальчик был нежным; кожа у него была прекрасной и душераздирающе тонкой, он был грациозен, как молодой верблюд, но силен. Мне было не по себе от того, что он действительно восхищался мной – восхищался не как подлинной личностью, а как близким другом Фейсала, важным иностранцем в окружении эмира, как «идеей» личности. Я чувствовал, что оцепенел и устал удивляться. Фахад, дышащее животное: я хотел бы быть Фахадом, который сейчас лежал навзничь на оборванном ковре, печальный свет падал на его лицо. Я лег рядом с ним, думая о лучших днях.
Цвета: никогда не забываешь цвета. Воспоминания – настоящие – всегда относятся к чувствам, в них нет анализа. Например, запах сухой кожи в жаркой палатке. Прикосновение к волоскам между тонкими ногами. Темный оазис и единственная выгнутая пальма. Любовь, напоминающая о поле боя, где каждый кризис – оргазм, каждая смерть – желание: кажется, Лейбниц сказал, что каждое состояние вещества – последствие его предыдущего состояния – и поэтому его настоящее носит в себе его будущее. Все, что я делал или чем я был, неизбежно отзывалось назад, в прошлое. Все, что я делал или чем я был, влияло на мое будущее. Я закрыл глаза и потянулся к телу Фахада, но тянулся через бесчисленные дни моей прежней жизни к кому-то еще. (…) Пенис Фахада был огромным. Он приподнимал его рубаху. Фахад спал, как спят дети, то и дело бормоча во сне. И проснулся он, встречая чудеса. Одежда липла ко мне. Я был в поту. Глаза болели. Я прислонился головой к его шее, где мягко бился пульс, и сказал слово или два. За оградой его зрения (его глаза сейчас сияли) я уловил вспышку напряженной надежды.
Моя рука двинулась по его легкому телу. Легкий бриз поднял полог палатки. Мир снаружи был мертвенно-тихим. Мы – Фахад и я – сократили его до нашего мира. Моя юность была в этом юноше. Существовала множественность вселенных, и эта была нашей: гнездо насекомых и праха, гранатовых теней и зеленых скорпионов, каменных рук и каменных губ. Я вылущил его тело из мягкого хлопка, сбросил thobe с его чресел. Спина его выгнулась. Его член был красиво обрезан и истекал ручейком смазки. Мое собственное тело рядом с его телом было ноздревато-белым. Мальчик улыбался, за его губами виднелись щербатые зубы. Языком он работал, как змея. Потом я услышал стук верблюжьих подков, будто молотками по земле, и крики часовых. Возвращались ли они, неся с собой сумки, полные истертых монет, связки резаных гениталий, секреты в кожаных мешочках, вонь араки? Или это было мое воображение?
Устроившись сверху, разводя себе ягодицы нервными пальцами, я поднял глаза, глядя на единственную балку крыши, и закрыл глаза, прежде чем рухнуть – с криком боли – на него…
«Я выживаю из-за слов, – замечает «рядовой Росс» ближе к финалу, – но что значит такое выживание? В Аравии роют яму в песке и слегка присыпают трупы, чтобы гиенам было немного работы. В Западной Европе мы помещаем их в книги – или вписываем в картины – или выстраиваем в ряд в университетских библиотеках».
~~Конец~~