Если раньше те, кто был знаком с Лоуренсом, писали о нем мемуары, то в дальнейшем выросло поколение их детей, которые критическим взглядом окидывают эти воспоминания – и сами пишут книги. Один из таких примеров – «Человек в пустыне» Питера Колли (Peter Colley, The Man In The Desert).
Автор посвятил пьесу своему отцу, который был командиром эскадрильи, где служил механик Шоу, и дружил с ним. Действие происходит на военном аэродроме в пустыне Ближнего Востока – Лоуренс ждет пересадки на самолет, который спешно отправит его в Англию, потому что из-за его службы на афганской границе ходят слухи о его связи с недавним восстанием в этих краях. Здесь же его встречают две из немногих близких ему женщин, Шарлотта Шоу и Клэр Сидни Смит, которые вдвоем прибыли в дальнюю страну, чтобы убедить Лоуренса прекратить свои прятки и вернуться к общественной деятельности.
[Цитата под катом]Шарлотта Шоу. Люди слушают вас.
Механик Шоу. Да ну? (С нарастающим гневом.) Я что-то не помню, чтобы кто-нибудь действительно слушал то, что я говорил. Мне помнится, они хотели, чтобы я разгуливал по Лондону в белых одеждах с золотым кинжалом, висящим на поясе. Так вот, эта пантомима закончилась! (…) Этот мир перевернулся вверх дном, и дорога ему – прямо в кроличью нору.
Шарлотта Шоу. Этот мир не более безумен, чем тот, за который вы рисковали жизнью.
Механик Шоу. Я не знал этого тогда. Я думал, что это мир, где славные дела и верность вознаграждаются. Теперь я стал умнее. (Смотрит на нее с усталой улыбкой.) Шарлотта, из всех хитроумных искусителей, которые были посланы ко мне, я признаю, что у вас самое вдохновляющее предложение. Я уже слышу, как вы говорите вашим «просвещенным» приятелям в Министерстве по делам колоний: «Послушайте, ведь он окажется в Басре на пути из Индии – в первый раз за десять лет его нога ступит на землю Аравии. Он увидит песчаные равнины, почувствует запах пустынного ветра, услышит, как верблюды ревут поутру – и это пробудит в нем прежние стремления…»
Шарлотта Шоу. Что-то вроде этого.
Механик Шоу. Ну что ж, посмотрим. (Смотрит вдаль, в пустыню, и делает глубокий вдох.) Нет. Ничего. Извините.
Шарлотта Шоу. Лжец! Когда вы смотрите туда, это вас убивает! Признайте это!
Механик Шоу. Нет никакой разницы, что я чувствую.
На самом деле Лоуренса в пустыне встречают не только «прежние стремления», но и видения, в которых ему предстает прежний союзник, принц Фейсал. Он вспоминает их совместную кампанию во всех ее противоречиях.
[Цитата под катом]Механик Шоу. Мы, британцы, можем обеспечить пушки, боеприпасы, золото. То, чего мы не можем обеспечить – это вождь. Новый Салах ад-Дин.
Принц Фейсал. И ты думаешь, что я мог бы стать этим Салах ад-Дином?
Механик Шоу. Я слышал, что ты самый смелый из всех сыновей короля Хуссейна.
Принц Фейсал. О, ты знаешь, как польстить. Но ты также знаешь, что Салах ад-Дин прогнал английских крестоносцев. Поэтому, если ты явился как крестоносец – как новый Ричард Львиное Сердце – тогда мы должны быть врагами.
Механик Шоу. Мы, британцы, хорошо узнали, что взять Святую землю куда проще, чем удержать. У нас здесь нет имперских амбиций.
Принц Фейсал. Никаких? Разве леопард сменил свои пятна?
Механик Шоу. У леопарда новые враги.
Но эти встречи наполнены скорее памятью о трудностях и предательствах, чем гордостью побед. «Я не был борцом за арабов, – утверждает Лоуренс, – я был их Иудой».
[Цитата под катом]Лоуренс. Я отправлюсь на мирную конференцию. Я внушу им стыд и тем заставлю сдержать свои обещания.
Принц Фейсал. Ты! Ты всего лишь один человек.
Лоуренс. Я Лоуренс Аравийский.
Принц Фейсал. Ты был Лоуренсом Аравийским. Теперь ты Лоуренс Английский. Война закончена – теперь они не нуждаются в тебе. Или во мне. Или в любом из нас, арабов. Все, в чем они теперь нуждаются – это наша земля.
Лоуренс (разбит). Ты прав, что во мне больше не нуждаются – но нуждаются в тебе. Я слышал, что тебя хотят сделать королем Ирака.
Принц Фейсал. Ты смеешься надо мной. Нет страны, которая называется Ирак.
Лоуренс. Теперь есть. Смотри! (Показывает на карту.) Они собираются взять прежние турецкие провинции Мосул, Багдад и Басра и собрать их вместе.
Принц Фейсал. Это безумие! Там тысячи племен, и многие из них ненавидят друг друга. (…) Я получу какую-то поддержку от федерации Аль-Дулейм – они сунниты, как я – но племена шиитов из Басры придется держать в руках, а курды из Мосула – это даже не арабы. Ну и страну вы мне подарили! Вы запихали туда эти племена, словно тигров в мешок! А я даже не из тех мест, я из Хиджаза. Для всех я там буду чужим.
Лоуренс. Это не имеет значения. В любом случае, ты будешь всего лишь марионеточным королем. Ничто не имеет значения. Мир сошел с ума. Что остается, если не последовать за ним в его безумии?
Не может повлиять на Лоуренса и Клэр, жена командира его эскадрильи, «бедная девочка, вынужденная играть Гвиневеру для вас, Ланцелота», как сочувственно замечает миссис Шоу. Лоуренс нуждается в ее безоговорочной любви, в ее наивном восхищении, принимающем все его рассказы за чистую монету, но предпочитает общаться с ней на как можно большем расстоянии.
[Цитата под катом]Механик Шоу. Мы живем в наших письмах. В наших воспоминаниях. Иногда это лучше, чем реальная жизнь.
Клэр Сидни Смит. Не для меня. Вы подарили мне вкус к жизни, к чему-то славному, незабываемому – и вот вы уезжаете!
Механик Шоу. Я должен был уехать. Даже если бы пресса не разоблачила меня, мой перевод был почти решенным делом. Клэр, я военный. Мы переезжаем.
Клэр Сидни Смит. Тогда переезжайте в Абукир! Я могу это устроить.
Механик Шоу. Вы знаете, что я не могу.
Клэр Сидни Смит. Черт возьми, Тэс! (…) Иногда я чувствую себя какой-то мифической женщиной в ваших глазах. Кем-то, кому вы можете писать, о ком можете мечтать в казармах по ночам. Но я настоящая! Я чувствую боль, и любовь, и жажду, и разлуку. Письма – это недостаточно!
Однако чувствам Клэр предстоит куда более серьезное испытание. На аэродроме служит капрал Данстон по прозвищу Крашер, который воевал на арабском фронте, терпел лишения, пережил гибель лучшего друга, мечтал после войны покинуть армию, но не нашел достойной работы и считает все приключения Лоуренса «цирковым трюком». Случайно ему удается узнать о том, что за рядовой оказался под его началом, и Крашер угрожает снова разоблачить его.
[Цитата под катом]Крашер. Как это возможно, он спрашивает! А как насчет того, что ты получил все заслуги за всю войну, которую вели мы с моими ребятами? Как хорошие люди незаметно умирали – потому что ты тянул на себя всю рекламу? Как случилось, что в британской армии был миллион человек, но только один, говорит нам сейчас история, сделал все в одиночку? Знаешь, не думай, что я ищу драки – но (в лицо Лоуренсу) ты у меня в печенках сидишь!
Лоуренс. Мне нравятся люди, которые говорят без обиняков. Так что скажу без обиняков: сколько тебе нужно, чтобы молчать об этом?
Крашер. Вот-вот, откупись от меня – так же, как откупался от арабов. Это в твоих привычках, правда? Но меня ты оскорблять не смей. Думаешь, что можешь откупиться от меня своими кровавыми деньгами! (…) Ну хорошо! Только ты и я – там, в пустыне. Без офицеров! Без правил! Кто последний устоит на ногах. Вот так и разберемся.
Лоуренс. Я согласен – на одном условии. Не кто последний устоит, а кто последний сдастся.
Крашер. Отлично! Для меня это все равно.
Лоуренс. Если победа будет за мной, я остаюсь.
Крашер (насмешливо). Ты рехнулся! Думаешь, сможешь меня побить?
(Лоуренс берет со стойки кружку с пивом Крашера.)
Лоуренс. Я не смогу тебя побить, но я смогу тебя измотать. (Опрокидывает пиво в песок.) Ты можешь лупить меня, как хочешь, но никогда не заставишь признать поражение. Единственный для тебя способ победить меня – это убить меня. В любом случае я выигрываю.
Вместо физического поединка начинается психологический: если на вопросы Крашера, в присутствии обеих женщин и старшего механика Уолдена, который восхищается Лоуренсом, механик Шоу ответит хоть слово лжи, все для него будет кончено.
[Цитата под катом]Лоуренс. Арабам нужна была великая символическая победа. Это не победа, когда армия христианских солдат берет для них Дамаск.
Крашер. Значит, ты превратил историю в обман.
Лоуренс. Вся история – обман. Победитель только выбирает себе подходящий. Если арабам требовалась гордость и уверенность, чтобы создать страну, им нужна была соответствующая национальная мифология. Мы не могли создать ее для них.
Крашер. А ты не думал спросить христианских солдат, которые сражались и умирали, как они себя чувствуют из-за всего этого?
Лоуренс. В перспективе это было лучше для нашей страны, как и для их страны.
(…)
Крашер. «Любовь… сияющие глаза… когда мы придем». По-моему, это чертовски важно. Вся моя эскадрилья рылась в этой книжке, пытаясь выяснить, кто это долбаный «С.А.»…
Лоуренс. Неужели на этой базе действительно нечем заняться?
Крашер. Здесь нет дамы с этими инициалами. Вообще-то, в твоей книге нет ничего женского, кроме чертовых верблюдиц.
Лоуренс. Это военная книга – чего ты ожидал?
Крашер. Я находил множество дам во время войны. Но я-то их искал, правда? (…)
Лоуренс. «С.А.» не был мужчиной! (Пауза.) Если бы он прожил немного больше, он стал бы мужчиной. Возможно, великим.
Крашер. Вот черт!
Лоуренс. С.А. – это был Селим Ахмед, в книге он упоминается как Дахум. (…) (Крашер собирается ударить Лоуренса.)
Уолден. Стой, Крашер! Он всего лишь написал эти слова – это не значит, что он что-нибудь делал. Этот парень в Оксфорде был, он же из образованных. Я что хочу сказать – они иногда чудно говорят. Вроде как Шекспир в этих сонетах, что мы в школе учили.
Лоуренс. Если я когда-нибудь попаду под трибунал, Тэм, я попрошу тебя защищать меня. (…) Возможно, я смогу объяснить.
Крашер. Что объяснить?
Лоуренс. Ты ведь любил своего друга, Стокера, правда? В конце концов, он спас тебе жизнь. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Очевидно, ты любил его.
Крашер (на мгновение смутившись). Ну, конечно, я… конечно, да – но я бы никогда не сказал об этом вот так. Солдаты так друг с другом не разговаривают.
Лоуренс. Это правда. Мое образование губительно для простого солдата.
Однако, пройдя путем признаний и разоблачений, сдернув со своей души все защитные покровы, признавшись даже в том, что шрамы на его теле остались вовсе не от избиения в Дераа, а от побоев, причиненных ему по взаимному соглашению, герой пьесы Колли все же сохраняет за собой нечто большее, чем осколки блестящей легенды. В нем есть что-то несомненно подлинное, его искренность, его страдания и раскаяние. И в финале он без оружия выходит навстречу местным племенам, которые, возможно, собираются сейчас атаковать их базу – и снова видит впереди тень своего давнего союзника.
[Цитата под катом]Принц Фейсал. Мы были львами, которых перехитрили шакалы. Мы убили добычу, а шакалы отогнали нас и оставили труп себе. Шакалы в серых костюмах, с картами и ножницами. Шакалы очень умны, они не сражаются сами – они позволяют нам сражаться, истекать кровью, а потом грабят. Тебя не за что винить.
Лоуренс. Если бы только мы взяли Дамаск!
Принц Фейсал. Ничего бы не изменилось. Это было не наше время.
Лоуренс. Я не верю!
Принц Фейсал. Ты слишком нетерпелив. Мы – песчинки в великой пустыне. Но однажды эта земля будет свободной, и все еще будут помнить о том, что мы сделали. Идем! Мактуб. Ты среди друзей.
(Принц Фейсал передает Лоуренсу его золотой кинжал, делает знак последовать за ним и уходит со сцены, направляясь в пустыню. Лоуренс останавливается на минуту, смотрит на золотой кинжал в руке и уходит, следуя в пустыню за Фейсалом. Свет меняется снова – солнце почти село, небо горит раскаленным закатом, характерным для пустыни. Уолден делает движение, следуя за Лоуренсом, потом останавливается. Он снимает свой тропический шлем и смотрит вверх, улыбаясь, как будто признавая там «недреманное око Аллаха». Он отбрасывает шлем в сторону и бежит в пустыню вслед за Лоуренсом. Крашер, Клэр и Шарлотта застывают на месте, глядя в пустыню, поза каждого из них выражает из чувства: у Шарлотты – надежду, у Клэр – горе, у Крашера – невольное уважение.)
***
Дэвид Стивенс, сын еще одного сослуживца Лоуренса (который, по словам писателя, не слишком симпатизировал бывшему герою – как и тому, что его сын встретил свою любовь среди арабов), написал роман «Воды Вавилона», тоже о жизни «Лоуренса после Аравии» (David Stevens, The Waters of Babylon). Роман начинается с того, что механик авиации Т.Э.Шоу плывет на корабле к новому месту службы, в индийский гарнизон Карачи, пытаясь в это же время разобраться в себе и своих воспоминаниях.
[Цитата под катом]Кто я?
У меня много имен, нареченные, приобретенные, выбранные, принятые. Берите, сколько влезет. При крещении меня нарекли Томас Эдвард. Но Томасом звали моего отца, и он был неверен – своему наследию, своей настоящей жене и дочерям, своим незаконным сыновьям и их наследию. Меня никогда не знали как Томаса, даже как Тома, даже в детстве или в дни достижений моего второго «я». На свете не было ни одного великого Тома, разве что гениальный Гарди, которого я когда-то жаждал превзойти, и воинственный Том-с-Пальчик, с которым я разделяю физические размеры и, возможно, амбиции. Не могу я быть и Эдвардом, мягким, мудрым и великодушным. Эдвард – королевское имя. Первого короля с этим именем называли также Исповедником, и это, возможно, кстати, ведь эти страницы из моего дневника – допуск к моим многочисленным грехам и провалам, итоги моих счетов. (…)
Я был Джоном, и Хьюмом, и Россом, а недавно я стал Шоу, что изменило меня с ТЭЛ на ТЭС. Или Тесс, как говорят некоторые. (Уинстон Черчилль пытался звать меня Тессой, но я дал ему резкий отпор и сказал, что, если так, то я буду звать его Уинифред. Он накинулся на меня, пьяный от портвейна, и прогремел, что это имя ему ненавистно. «Меня зовут Винни!» – крикнул он. Мы оба посмеялись и согласились на Винни и Тесс.)
Много лет назад, в Каркемише, меня звали просто «англичанин», а потом, когда я был человеком, которым, как мне думалось, хотел быть, арабы как только меня не называли – Луренс-паша, Эль-Оренс, Ларенс и Эль-Оранс – но это были только разные варианты произношения имени, которое я ненавижу. Какие-то австралийцы на той же войне пытались звать меня Дылдой из-за моего крошечного роста, в то время как в заурядных танковых частях у меня было заурядное прозвище Коротыш. (Среди летчиков Королевских ВВС, у которых больше воображения, меня прозвали Пилюля, потому что меня бывает нелегко проглотить.)
Я был предназначенным судьбой Героем, Легендой и Гением, Королем Пустыни, а у американца, любившего гиперболы, был Принцем Мекки. И менее великодушно: Обманщиком, Шарлатаном и Фигляром (с чем я не обязательно спорю). Еще Ублюдком (с чем я спорить не могу), Извращенцем (что я отказываюсь признавать) и Лжецом (ну а кто вообще знает, что такое «правда»? Кому какая разница? Правда – это то, что мы хотим, чтобы было правдой). (…) Зовите меня Нед.
Во время скучной службы в удаленном от цивилизации гарнизоне героя осаждают воспоминания – о его прежней жизни и о его травмах, о матери, суровыми наказаниями подавляющей у своих сыновей любое, пусть даже еще невинное, проявление интереса к половым вопросам, и о том, как их отношения превращаются в поединок двух сильных натур.
[Цитата под катом]Я не доставлю ей удовольствия знать, какую боль она мне причиняет. Я терплю боль; нельзя дать ей победить. У меня воля сильнее, чем у нее, и я знаю, как заставить ее остановиться. Если я признаю мою слабость, если исповедуюсь в своих грехах, она разразится слезами, прижмет меня к себе и скажет мне, что любит меня. Я скажу ей, что люблю ее тоже (и иногда это так), но потом она будет читать мне длинные лекции об Иисусе, и о небе, и о моей бессмертной душе. Если Иисус всех прощает, почему она не может? Но, хотя это в моей власти, я не всегда этим пользуюсь. Не всегда я заставляю ее остановиться. Иногда, когда она бьет меня, я ощущаю нечто чудесное…
И все-таки стремление быть чистым и непорочным глубоко укореняется в юном Лоуренсе. Нет, он не становится горячим приверженцем Библии, как хотелось бы его матери, зато он с ранних лет одержим рыцарскими романами и жаждой подвигов. «Ужасно было бы стать обыкновенным», – считает он. В детстве Нед хочет быть рыцарем, который совершает что-нибудь смелое и дерзкое, защищает обиженных и справедливо правит своей благодарной страной, хочет найти свою любовь и совершать подвиги ради нее – и уже знает, что, как и сэру Галахаду, ему придется носить на своем щите косую полосу, знак незаконнорожденности. Когда детство остается позади, мечты вовсе не уходят вместе с ним.
[Цитата под катом]Если бы все французы были похожи на нее, Франция была бы величайшей империей, которую когда-либо знал мир. Но только Жанна смогла это сделать. Жанна Девственница, Жанна Одинокая.
Я девственник, и я одинок.
Я буду таким, как она. Я поведу армию против могучего завоевателя, чтобы освободить народ от чужой власти. Но какой народ поведу я и где? Хогарт говорит, что сейчас опасные времена, что однажды Европа взорвется войной, но я не вижу для себя места в ней. Никто не станет завоевывать Англию, а если Англия не будет завоевана, то как я смогу ее освободить? Это будет где-то еще. Возможно, в Ирландии, но это означает сражение с самим собой – ирландская кровь моего отца в войне с английской кровью моей матери. В любом случае, я еще не готов. Тело у меня крепкое, как скала, и жилистое, несмотря на мой рост, но у моего ума все еще дряблые края. Хогарт может иногда подловить меня. (И мне все еще снятся стыдные сны. Мне приходится стирать их следы со своего тела, когда я просыпаюсь, или во сне. Я могу совладать с ними и собираюсь это сделать. Когда я изгоню их, тогда, как Жанна Девственница, я буду готов спокойно принять вызов.)
Однако строгие идеалы Лоуренса соприкасаются с противоречивой действительностью, когда он оказывается на раскопках в Каркемише, и молодой рабочий Дахум притягивает его внимание и явно неравнодушен к нему. Сначала англичанин пытается делать все, чтобы их отношения остались «чистыми», и даже если с течением времени происходит большее сближение, даже если Лоуренс распознает в нем любовь, он собирается «отдать свое тело» лишь когда он будет «достоин», то есть совершит великие дела во имя своей любви.
[Цитата под катом]Я не хочу, чтобы вы считали меня опьяненным дураком, ослепленным экзотической красотой, затерявшимся в простодушной влюбленности, которую я принимаю за любовь. Я остро осознаю различия между нами… Нам не нужно быть вместе каждую секунду своих дней, или своих жизней, но даже когда мы порознь, каждый обитает в уме другого, в сердце и душе, поскольку мы – одно существо, две отдельные половины, которые только вместе представляют собой целое. (…) Он – моя противоположность и мое точное второе «я». Он – Земля, а я – Воздух, я – Осень для его Весны. Он умеряет все мои стремления и зажигает все мои желания. Он –простой, я – сложный; он – настоящее, я – прошлое; он практичен, я мечтатель; он невинен, я искушен; он похотлив, а я целомудрен. А иногда мы меняемся местами. Иногда он возносится на пик Олимпа и видит ангелов, невидимых мне, а я, приземленный, испытываю похоть к нему. (…) Мы – «Республика» и «Пир». Мы – Вавилон, но также и Ниневия, и мы – Троя и Македония. Мы – Александрия и Рим. Мы – спартанцы Леонида, и мы – склонные к утверждениям афиняне. Мы удерживали Фермопилы против восточного вторжения и проливали кровь при Марафоне. Наша армия могла бы завоевать мир, поскольку в бою я не потерплю позора на глазах у своего любимого и не позволю этого ему. Я отдам свою жизнь ради него, а он – ради меня. Бедная мама. Она, прОклятая грешница, которая предалась плоти, но отрицает это, даже не понимает, что наша связь с Дахумом исходит не от похоти, а от сердца, не от страсти, а от души. Она не может представить, что мы можем быть любовниками, даже если не лежим вместе, что величие нашей любви в чистоте, а не в плотском или физическом выражении, в ее добродетели, а не в ее пороке. Мы – одно существо, Дахум и я. Мы родственные души, на земле, как и будем на небесах, или там, где будем впоследствии.
Одной из поворотных точек судьбы Лоуренса в «Водах Вавилона» становится эпизод, когда они с Дахумом в поисках археологических находок попадаются туркам, которые принимают их за дезертиров и избивают Дахума на глазах у Лоуренса. Это одна из возможных версий того случая в Халфати, о котором упоминает автор «Семи столпов мудрости», но Стивенс развивает ее дальше и интереснее:
[Цитата под катом]Этой ночью у колодца мы сидим с людьми и пьем араку, и я упоминаю в нескольких словах о том, что случилось с нами, но ничего не говорю о наших мучениях – только о том, что мы были в заключении и выбрались оттуда.
– Он скромничает, – говорит Дахум. Его глаза горят, язык развязался от выпивки. Он заводит фантастическую историю, и эта версия нашего пленения лишь малой частицей обязана правде. Нас схватили, избивали, пытали! Мы вырвались с боем! Голыми руками мы разбили наших жестоких охранников, вырвались на свободу и бежали в ночь. (…) История разрастается и разбухает при каждом пересказе, становится все больше неправдоподобной, ни с чем не сообразной, но ей охотно верят. Я не останавливаю россказни Дахума, потому что захвачен этой минутой, и я обнаруживаю, что точно не помню, что случилось. Его версия не хуже остальных, ведь по сути она правдива: мы были арестованы, и его избили, и мы выбрались. Это случилось не так великолепно, как в цветистом рассказе Дахума, но разве это имеет значение? Кроме того, как я могу разочаровывать его правдой, как я могу поставить под вопрос сказочную легенду, которую он ткет о себе и обо мне? Как я могу назвать его лжецом? Как я могу принизить его мужественность? (…) Я смотрю на Дахума и думаю, что за всю свою жизнь он не был счастливее. Мальчик-погонщик уже потерян навсегда. Он считает себя настоящим, проверенным мужчиной рядом со мной. Я присутствовал при его испытании и могу свидетельствовать в его пользу. Я могу доказать его принадлежность к мужскому полу. Женщины поют в честь нашей победы, мужчины кричат, пляшут, палят в воздух из винтовок, и я знаю, что когда я снова взгляну на Дахума, его глаза будут сиять.
Между тем механика Шоу переводят из Карачи на афганскую границу, где он почти обретает свое прежнее «я». Его тянет в Аравию, но он хотел бы жить там, сбросив с плеч мантию известности. Он хочет, чтобы его оставили в покое, но встречается с опальным принцем Умаром, так похожим в его глазах на Дахума, и даже дает ему советы по подготовке к восстанию. Его сослуживец, механик Слейни, который в Карачи был захвачен его рассказами и познаниями, сочувствовал ему и хотел бы защищать, но с трудом мог примириться с его подавленностью и «странностями», оказывается в том же гарнизоне. Теперь он снова на перепутье – впервые он видит прежнего Лоуренса, живого и активного, но и слышит, как его обвиняют в подрывных действиях, которые грозят отбросить Афганистан после прогрессивных реформ назад к темным векам невежества. Когда Лоуренс пытается привлечь Слейни в качестве «карающей руки» вместо Джона Брюса, это служит катализатором событий. Чтобы развязать узел своих противоречивых чувств, Слейни рассылает в газеты сообщение, обвиняющее Лоуренса в афганских событиях. Теперь рядового Шоу спешно переводят обратно в Англию, и ему ничего не остается, кроме моторных лодок, коттеджа Клаудс-Хилл и иногда – дружеской руки, протянутой ему…
[Цитата под катом]Джон не был грубым по натуре, но был приучен к грубости. Мальчишкой ему не раз приходилось топить котят, и он мог одной рукой свернуть шею кролику. Единственный ребенок, выросший в трущобах Эбердина, в семье не слишком доброй, но не лишенной любви, он обладал гранитной мрачноватой серьезностью, из-за которой ему трудно было заводить друзей, но и неосознанной потребностью найти пару, закадычного друга.
По версии Стивенса, Джон Брюс, успевший в юности побывать в колонии для несовершеннолетних, а впоследствии узнавший, «что есть и старшие люди, которые готовы дарить ему мелкие подарки, сигареты и даже деньги в обмен на его тело», встретился с Лоуренсом в пабе, и между ними возникла «осторожная дружба». И даже сеансы флагелляции, якобы по письменному приказу дяди Лоуренса, для него совсем не в новинку.
[Цитата под катом]Это не была любовь в каком-либо обычном смысле, не плотская похоть из-за тела Неда, не ожидание романтики, даже не потребность в сексуальной разрядке. Это была просто любовь, привязанность, восхищение и потребность защищать, благодарность за доброту, за дружбу. Она была нетребовательной со стороны Джона, и она выполняла все причуды занятной натуры Неда. Это была любовь без желания – только желание товарищества. Он сделал бы почти все, что хотел Нед, чтобы доказать его преданность, и оставался бы другом Неду всю его жизнь. Он беспокоился о нем, охранял его, вступил в армию из-за него, давал ему единственную сексуальную разрядку, которая ему когда-либо была нужна и которой он хотел, и однажды он удержал Неда от самоубийства. Но одного раза было недостаточно.
Жизнь среди моторных катеров и встречи с Брюсом не становятся для Лоуренса «инструментом спасения», только «инструментом выживания» – но все же под конец жизни он во многом примиряется с собой и может сказать: «Я не грешник, я просто смертный человек, и лишь по сравнению с божественностью я представляю собой неудачу». Впрочем, помимо самого Лоуренса, автор «Вод Вавилона» предоставляет возможность высказаться и другим людям, пытавшимся разобраться в его жизни, таким, как Шарлотта Шоу, Сара Лоуренс, принц Фейсал, устами которого, казалось бы, автор подводит итог жизни Лоуренса – это история человека, который «нашел свое точное место во времени… и, сделав это, потерял себя». И все же в последние секунды жизни Лоуренс чувствует, что возвращается туда, где всегда желал быть – он видит в предсмертном тумане реку, где «у вод Вавилона» ждет его Дахум, готовый встретить его, хотя он и не принес ему свободу: «…и он улыбнется, и разобьет мое сердце снова, и увидит, что я плачу, и, поскольку он терпеть не может причинять мне боль, он обнимет меня сильными руками и простит меня (о, почему я ждал так долго?), и мы будем счастливы».