Принес в комментарии кто-то из читателей (к сожалению, потеряла где, поэтому не могу вписать благодарность, отзовитесь).
Александр Медведев
ФАЛЬШАК
Он выглядел убедительно: бурая бумага, ворсистые края, изломы и местами облупившаяся краска, все в соответствии с датой, указанной на листе. На расстоянии трёх диагоналей уже невозможно понять, который из листов подлинник: на мольберте две совершенно одинаковые гуаши Любови Поповой, супрематические композиции 1919 года.
Перед тем, как делать копию, Андрей изучил всё, что мог найти из опубликованных работ Поповой. Он все передал в этой копии: энергичную композицию, уверенное исполнение широкими мазками, иногда небрежными, даже сымитировал потёки краски.
В ход пошла старая бумага, шероховатый лист фабрики Гознак конца 50-х годов. Андрей еще добавил бумаге годков, заквасив её в растворе корня калгана. После этого лист можно было проверять и на разрыве, он насквозь был бурым.
И все бы хорошо, только предательски свеж запах гуаши. Не мешало бы её повесить где-нибудь на сквозняк на пару недель, и тогда вопрос с запахом решен. Плохо то, что уже через три дня эту гуашь увезет с собой бывшая соотечественница, теперь гражданка США, развлекающаяся авангардом и серьезно торгующая антиквариатом. Эта тетя обнаружила Попову в одной из галерей на Пушкинской в папке среди пробных оттисков Самохвалова к «Истории города Глупова», карандашных набросков Лебедева и полутора десятков не подписанных акварелей 1920–40-х годов в осьмушку листа.
Авантюра, – усмехнулся Андрей, расставаясь с галерейщицей. Та предложила ему сделать копию Поповой для американки, а оригинал до поры решила оставить себе. Впрочем, доля авантюры всегда есть в любой заказной работе. Делал же он сценические драгоценности из леденцов – с двух шагов не отличишь от настоящих. И с этой гуашью как-нибудь справлюсь, решил Андрей.
И вот копия готова. Одна беда – запах свежей краски. А нужен дух времени. Что это такое? Как бы покудрявей сказать… Андрей медленно втянул носом воздух, задержал его и быстро выдохнул: это еле уловимые валёры эпохи, подтверждение подлинности вещи. Но где их взять?
Андрей думал о природе запахов и рассеянно осматривал мастерскую. Перевернул песочные часы и улыбнулся: «старинные часы» это, наверно, когда при ходьбе песок сыпется…
Представил себя собакой, обнюхивающей углы, отметил, что мельчайшие частицы праха – следы невидимого времени. След надо взять.
Заглянул в туалет, выгородку метр на метр из сухой штукатурки. На полке теснится посуда с уайт-спиритом, азотной кислотой для травления медных досок, в толстых темных банках – «фотохимия». Пробежал глазами по этикеткам: гидрохинон, гипосульфит, красная кровяная соль, поташ, сульфит натрия… Не хватает только жабьей крови, унции голландского воздуха и набора заклинаний. Реактивы плюс вода и время, диалог красного и белого света – и проявляется изображение исчезнувшего мгновения? Потом их, эти мгновенья, забирает к себе в бархатные покои господин Альбом, и там они желтеют себе потихоньку. Или, если бросить щепотку пафоса, приобретают оттенок времени? Как сказать.
Сменить последовательность соединения химикатов… пропорции… поставить раствор на плитку и держать гуашь над парами?
Андрей знал не понаслышке, что такое отравление парами азотной кислоты, или анилина, например, и рисковать, используя какую бы то ни было гадость, для вытравливания запаха гуаши не собирался. Без вытяжки экспериментировать с химикатами опасно. Мастерская Андрея – двенадцатиметровая комнатка без окон и крохотная шестиметровая кухня-прихожая с единственным окном, стиснутым слева стеной выступающего вперёд лестничного пролёта, а справа соседним домом. «Я захожу в мастерскую листом бумаги в тубус… полосой линейки в рулетку… чёртиком в табакерку, – сжимаясь» – говорил Андрей что-то подобное для впервые приходивших к нему в мансарду гостей, а они неизменно удивлялись, как он умудряется работать в такой тесноте.
Андрей закрыл дверь туалета и сказал: «Пёс не взял след, потерял нюх и свихнулся в поисках флюидов прошедшего времени».
В единственном оконце неизменная картина: слева кирпичные гематомы на желтоватой стене, справа шелушащимся панцирем набухает крыша соседней мансарды, утыканная антеннами, громоотводами, капельницами водосточных труб, стеблями прорастающих семян. Угрюмый профиль дома, стоящего напротив, подставляет дождю и солнцу щекастый оспяной брандмауэр и прячет стеклянные глазки, косясь из-под цинкового козырька на Мытнинскую улицу. Как всегда, тихо. Каре домов защищает мастерскую от шумов, изредка выводящих номерные Советские улицы из затяжной оторопи, вызванной их столкновением с Суворовским проспектом.
Широкий подоконник и стёкла в тёмной бархатной пыли. Сколько скопилось ее между рамами! Андрей взял кусок поролона и начал неспешно стирать пыль, не переставая думать, чем бы состарить запах гуаши. Состарить запах… Глупость, думал он, старят вещь, холст, бумагу, но запах?
Андрей мял поролон и вскоре ощутил привкус, знакомый ему со времён походов по домам, поставленным на капитальный ремонт: пыльный поролон дохнул покинутым жильём, повеяло мрачным юмором репетиции исчезновенья. Вот так всегда, вместо ожидаемой музыки, застывающей в камне, в краске и линии, прекрасное мгновенье разбивает паралич. Все предметы в мастерской до последней задвижки на форточке с треснувшим стеклом окурены бессмыслицей бархатной пыли, она, тончайший гримёр, мягко вписала их в сизый «питерский» колорит.
Серый ворс, собранный с оконных рам и подоконника, напомнил о домах без жильцов, о вспученном паркете гулких комнат, усыпанном кусками обвалившейся лепнины и чёрными осколками растоптанных грампластинок. Пыль, Андрей это понял, пыль способна поглотить и свести на нет все сильные запахи, пыль – это же осадок всеразъедающего времени!
Он положил лист с поддельной Поповой на стол и начал теребить над ним поролон. Пыльца покрывала поверхность листа, но тут же взлетала, оседала на руки, одежду и лицо; всё же оставалось на листе что-то, похожее на тонкий слой матового лака. Стоило Андрею взять лист в руки, и вся пылевая лессировка слетала, гуашь опять выглядела точно так же свежо, как и прежде. Пыль должна была слежаться, проникнуть в поры бумаги, стать её частью. Андрей выпустил лист из рук, тот скользнул и распластался на серых крашеных половицах мастерской.
Всё, что удалось собрать шваброй, Андрей высыпал прямо на копию, серая труха толщиной в сантиметр покрыла лист. Круговыми движениями шваброй он стал втирать эту дрянцу в бумагу.
Грязное насилие ничуть не испортило произведение.
Лист принял вид вещи, у которой появилась собственная судьба. Его Попова выглядела бы своею среди любой коллекции листов с музейными пролежнями. Единственная разница между его копией и настоящими листами 1920-х годов состояла в том, что те, если и были поражены, то настоящим грибком, а самозванку украшала имитация – коричневатые точки, мельчайшая сыпь кистевого набрызга, постепенно сливающаяся с цветом бумаги. Самый простой способ ускорить появление настоящего грибка, пожирающего бумагу – натереть лист с обратной стороны прокисшим или хотя бы размоченным хлебным мякишем. Тогда очень скоро симуляцию заменят подлинные симптомы болезни бумаги. Но сейчас это не имеет значения. Главное, запах гуаши уже заглушен, хотя и не исчез полностью.
«Видимо, мусор мастерской не может окончательно подавить испарения гуаши, потому что слишком однороден и слаб» – сделал вывод Андрей.
Он раскрыл входную дверь и выглянул на лестницу. Вот то, что нужно. На истёртых песком, изъеденных солёной слякотью ступенях, на этих каменных полках, хранится запах времени. Его надо просто взять, извлечь запасы забвения и привить куску бумаги. И пусть себе гуляет, вырванная из одной фазы небытия и отправленная в другую эта странная псевдо-супрематическая вещица.
Андрей посмотрел вниз сквозь муар перил чёрной лестницы. Когда-то дворники поднимали по ней охапки поленьев, кухарки выходили разрубить на ступенях мясо, налущить щепу для растопки плиты. Теперь на лестнице курят: жильцы – сигареты, посторонние – какую-то дурь. И те, и другие плюют на ступени и стены. Посторонние еще и пьют, ширяются, и, обдолбанные, борются с обмороками. Углы лестницы смердили следами этой жесточайшей борьбы. Двадцать четыре ступеньки каждого из шести лестничных маршей своими зазубринами и выбоинами консервировали тошнотворные запахи, пародируя лепнину театра, удерживающую возвышенные звуки голосов и инструментов.
Андрей взмахнул шваброй, и все запахи, органические и синтетические, мягкие и резкие, неуловимые и навязчивые пришли в движение, закружились, смешиваясь и расщепляясь, забиваясь под крышу к дверям мастерской и чердака. Косой луч света сочился из узких створок чердачной двери, искрился пыльной взвесью и намазывал ее на горбатую дверь старика-соседа. Тот собирал со всей Мытнинской и с десяти Советских улиц хлам и тащил к себе. Еще за метр от его двери было понятно, что без противогаза сюда лучше не входить.
В квартире этажом ниже жили благодетели уличных кошек. Хвостатые твари прибегали к ним под дверь на коврик, сервированный блюдцами, майонезными банками и крышками, обрезанными кефирными пакетами и сметали из них все, чем делились с ними люди, вернее, всё, что не успевало прокиснуть. На втором и третьем этажах в углублениях за батареей под окнами кошки устраивали питомники, выводили котят непредсказуемых цветовых сочетаний – мечта абстракциониста. Кошки гадили на всех ста сорока четырёх ступеньках лестницы. Их щедрость в этом была столь же естественна, как и прижимистость жильцов, переходящая в свинство, – они неделями не меняли перегоревшие лампочки на своих площадках, – сочетание того и другого превращало спуск или подъём по тёмной лестнице в перемещение на ощупь по скользкой горной тропе, заминированной к тому же.
Поддерживать на лестнице атмосферу зоопарка кошкам помогали бомжи. Андрей часто натыкался на спящих бродяг. Не далее, как вчера бездомный скрючился у двери его мастерской, и Андрей долго раздумывал, жива ли лежащая тушка. Разбуженный бомж уныло почапал вниз, обдавая лестницу шлейфом крепчайшей смеси невообразимого перегара и зассанных штанов на немытом теле больного человека.
– Ну, это как раз для тебя, эстета-чистоплюя, самая изысканная работа, – вполголоса выговорил обрадованный Андрей. Он сметал шваброй лестничный мусор в новый полиэтиленовый пакет. – За то набрал букет забвения… вот вы где все у меня, ароматные – «люди, годы, жизнь».
В мастерской он надел резиновые перчатки, взял пригоршню лестничного мусора и стал ладонью растирать его по листу супрематистки.
Через минуту запах гуаши исчез.
Трудно сказать, чем пахнул лист, но определенно он превратился в старую работу, которая долго скиталась по мастерским. Лист имел подлинный запах художественного произведения начала ХХ века, и теперь его можно не то, что в частную коллекцию, впору в музей отдать.
«Патинирование графических листов духом времени», – вывел Андрей заголовок очередного рецепта в своей тетради с описанием составов грунтов, лаков, клеев, чернил и различных способов состарить бумагу или холст.
«Что же у меня настоящего – спросил себя Андрей, – если кругом – он оглядел мастерскую – один фальшак? Разве, что кофе? Да и то, пока в зёрнах, а потом – пыль». Пока он делал свою запись, мастерская наполнялась кофейным ароматом.
Оригинал публикации:
https://proza.ru/2018/07/03/774