Миф: отношения А.С.Пушкина с Е.К.Воронцовой и Реальность: А.С.Пушкин и В.Ф.Вяземская
(Статья О. Видовой)
До сих дней устойчиво держится легенда о любви А.С.Пушкина и графини Е.К.Воронцовой. Несмотря на предпринятые попытки Г.П.Макогоненко разрушить ее, она продолжает жить в пушкинистике.
Однако при ближайшем рассмотрении фактов, связанных с графиней и ее отношением к Пушкину, мы не находим даже малейшего намека на легендарные предания. Больше того, вместо Воронцовой обнаруживается другая женщина — княгиня Вера Вяземская.
Слева: Воронцова, худ. П. Соколов; справа Вяземская, худ. Молинари
Пушкин познакомился с Верой Вяземской летом 1824 года в Одессе, куда она приехала с маленьким сыном и дочерью. Хотя Вяземские и были очень богатыми людьми, но, приехав в разгар сезона, княгине удалось снять лишь маленькую хибарку над самым морем.
Пушкинисты, анализируя жизнь Александра Сергеевича в Одессе, сосредоточивали свое внимание на дворце Воронцовых, даче Рено, расположенной на высоком берегу, на обрыве, и совершенно не обращали внимания на то, что и княгиня Вяземская летом 1824 года также жила рядом.
От дачи Воронцовых с обрыва сбегала к морю крутая тропинка. Это обстоятельство служило доказательством того, что Пушкин, якобы, посвятил элегию 1824 года «Ненастный день потух…», где обыгрывается местонахождение возлюбленной, Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. А уже на основе того, что эта элегия передает в подробностях интимные отношения поэта с некоей женщиной, был выстроен сценарий отношений Пушкина с графиней.
Айвазовский. Прощание Пушкина с морем, 1877
Достаточно исследователям было увязать скудную информацию современников Пушкина о том, что поэт с Воронцовой и Вяземской однажды прогуливался по берегу моря и они были окачены волной и промокли до нитки, что дача Воронцовой находилась на высоком берегу, как появился ряд работ, посвященный романтической, причем взаимной любви поэта и графини.
Заметим, что Вера Федоровна Вяземская, хотя и была третьей на этой прогулке, явно не привлекала внимания пушкинистов, несмотря на титул княгини. Гораздо интереснее было объяснить высылку Пушкина из Одессы в Михайловское, которая произошла по ходатайству графа Воронцова, ревностью обманутого мужа, нежели другими обстоятельствами. И возник миф о Воронцовой, ее значении в жизни Пушкина.
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит, печальна и одна…
И никто из исследователей всерьез не отнесся к взаимоотношениям Пушкина с княгиней Верой Федоровной Вяземской. Конечно, графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова была более интересным объектом, так как княгиня Вера Вяземская была, во-первых, женой друга Пушкина, во-вторых, не была так привлекательна, как Элиза Воронцова.
Воронцова. Худ. Ф, Милле
Между тем есть свидетельство самой Вяземской о том, в каких условиях она жила в Одессе. В письмах к мужу она подробно описывает свой быт: «Чтобы добраться до дому, мне надо последние полверсты идти домой пешком, так как хутор стоит на такой круче, куда никакой экипаж не может подняться».
Обратим внимание на то, что Вера Федоровна жила на такой «круче, куда никакой экипаж не может подняться». А это означает, что ей волей или неволей, но приходилось идти по горе, прежде чем куда-либо попасть — к морю ли, в город ли.
Надо сказать, что отношения ее с мужем не были обычными: супруги терпимо относились к увлечениям друг друга, делились своими впечатлениями, и это в какой-то степени даже укрепляло их брак.
Петр Вяземский. Худ.П. Соколов
Почему на этом заостряем внимание? Дело в том, что в пушкинской элегии «Ненастный день потух…» есть такие знаменательные строки: "Вот время: по горе теперь идет она".
Но поскольку Вяземская, как и Воронцова, также жила на горе, то у пушкинистов уже появляется выбор: так кто же из женщин шел по горе: графиня Воронцова или княгиня Вяземская?
При ближайшем рассмотрении фактических данных, оставленных Верой Федоровной в письмах к мужу, можно уверенно сказать, что это именно Вера Федоровна Вяземская идет по горе, прежде чем спуститься к морю, либо поехать в город. Но если это так, то элегия «Ненастный день потух…» отнесена может быть вовсе не к Воронцовой, а к Вяземской!
Так кому все же была посвящена эта элегия? От ответа зависит либо продолжение, либо крах легенды о любви Пушкина к графине Воронцовой.
По общему мнению биографов и исследователей пушкинского творчества, Пушкин, для которого любовь и поэзия составляли смысл жизни, был в эту пору влюблен сразу в трех женщин. Об этом сообщает нам в письме к своему мужу Вера Вяземская.
15 июля 1824 года она пишет: «У меня для развлечения есть романы — итальянские спектакли и Пушкин, который скучает гораздо больше, чем я: три женщины, в которых он влюблен, уехали. <…> К счастью, одна из них на днях приезжает».
А 25 июля Вяземская констатирует: «Графиня Воронцова и Ольга Нарышкина вернулись два дня тому назад. Мы постоянно вместе и гораздо более сдружились».
Кстати, во втором Дон-Жуанском списке Пушкина есть имя Ольга. Вряд ли это была Ольга Масон, как неоднократно подчеркивали пушкинисты, это могла быть и Ольга Нарышкина. Вполне вероятно, вернулись не одна, а две женщины, о которых пишет Вяземская.
Ольга Нарышкина, ур. Потоцкая. Неизв. худ.
27 июля в письме к мужу Вяземская акцентирует внимание на том, что она, графиня Воронцова и Ольга Нарышкина неразлучны. Ольга Нарышкина доводилась родственницей графине Воронцовой. Иными словами, эти три женщины настолько часто появляются вместе, будь то будни или праздники, что их вполне можно считать подругами. Даже к Пушкину они, заметьте, а не одна графиня Воронцова, как это часто преподносят пушкинисты, относятся с одинаковым участием: «Мы все еще не знаем, что ждет Пушкина», — пишет в том же письме к мужу княгиня Вера. А это означает, что наша версия об увлечении Пушкина и Ольгой Нарышкиной вполне жизнеспособна. По свидетельству современников, всем, кто общался с нею, выпадало и очароваться ею, настолько она была хороша. Очевидно, и Ольга Нарышкина была на стороне Пушкина.
А еще ранее, 11 июля 1824 года, Вера Вяземская рассказывает мужу еще один знаменательный эпизод из своей одесской жизни: «… я помещаюсь на громадных камнях, ушедших в море, я смотрю, как волны разбиваются у моих ног, иногда я не нахожу храбрости ожидать девятый вал, когда он приближается слишком поспешно; я тогда стараюсь убежать еще поспешнее и возвращаюсь минутой спустя…»
Заметим, что строфа XXXIII Первой главы «Евгения Онегина» определенно посвящена этой прелестной сценке:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
«Вот строфа, которой я вам обязан», — пишет Пушкин уже из Михайловского, обращаясь к Вере Вяземской. Наверное, не стоит опровергать свидетельство самого поэта в отношении того, кому посвящена эта строфа. Это факт, и его следует принимать как данность.
Интересно, что В.Набоков справедливо увязывал колорит сцены строфы XXXIII Первой главы «Онегина» с аналогичной в отрывке «За нею по наклону гор», считая, что восхищение прелестными ножками графини привело к тому, что Пушкин переработал этот отрывок в строфу XXXIII:
За нею по наклону гор
Я шел дорогой неизвестной,
И примечал мой робкий взор
Следы ноги ее прелестной.
И здесь возникает гора, по которой движется желанная Пушкину женщина.
Превратив отрывок в строфу XXXIII Первой главы «Евгения Онегина» — «Я помню море пред грозою», Пушкин тем самым дал понять современникам, что ему очень дороги эти воспоминания.
Можно было бы полностью согласиться с Набоковым, если бы он не отнес «ножки» к графине Воронцовой, что, на наш взгляд, очень спорно.
Скорее всего, имеются в виду не ножки графини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, а ножки княгини Веры Федоровны Вяземской. Именно она, по свидетельству самого поэта, является адресатом строфы XXXIII Первой главы «Евгения Онегина», а значит — и аналогичных лирических произведений: элегии «Ненастный день потух…» и отрывка «За нею по наклону гор».
Айвазовский. «А.С. Пушкин на вершине Ай-Петри при восходе солнца». 1899
Как бы ни хотелось, чтобы эти строки имели отношение к Марии Раевской (Волконской) или Элизе Воронцовой, но свидетельство самого Пушкина нам важнее, чем домыслы пушкинистов, построивших версию отношений поэта с графиней Воронцовой на одной фразе Вяземской к мужу: «…нам довелось вместе с графиней Воронцовой и Пушкиным дождаться и быть окаченными так обильно, что нам пришлось менять одежду». Это так же безосновательно, как и связывание этих строк с именем Марии Волконской, которая однажды, прочитав «Евгения Онегина», сделала в своем дневнике запись: «Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт идет за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее, когда она меня настигала!... Пушкин нашел эту сцену такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только 15 лет».
Мария Раевская. Неизв. худ.
Мария Раевская почему-то решила, что сцена, изображенная в «Онегине», та самая, что воспроизведена в ее дневнике. Но это не так. Нет ничего «детского» в изображении чувств к женщине, воспеваемой в этих сценках жизни поэта на юге, женщине, к ногам которой волны бежали «бурной чередою». А если обратиться к черновым записям этой строфы, согласно которым волны ложились к ногам женщины, стоящей «под скалами», а не бегущей по берегу и играющей с волнами у кромки моря, то скорее прав Л.Н.Гроссман, указывающий на то, что в этой знаменитой строфе «Онегина» нет никакого конкретного описания игры девочки с морским прибоем и грациозная картина, запечатленная М.Н.Волконской, не имеет ничего общего с байронической мариной, зарисованной Александром Пушкиным.
Итак, строфа XXXIII Первой главы «Онегина», по признанию самого же Пушкина, посвящена Вере Федоровне Вяземской. Лучше самого поэта никто не может знать о том, кем в эту пору восхищался автор «Онегина». А он прямо называет Веру Вяземскую, подчеркивая, что строфа XXXIII возникла под ее влиянием, а следовательно, и посвящена ей. Это ее образ преследовал Пушкина в момент создания строфы.
Увидев за поэтическими строками Веру Вяземскую, мы тем самым способствуем развенчанию двух мифов — об «утаенной» любви Пушкина к Марии Николаевне Раевской-Волконской и страстном романе с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой.
Действительно, о Воронцовой мы узнаем очень немногое, Вяземская очень сдержанно комментирует отношение к ней поэта. Больше она пишет в письмах к мужу о себе и своих отношениях с Пушкиным.
16 июня «Каждый день у меня бывает Пушкин. Я его усердно отчитываю».
20 июня «Я начинаю думать, что Пушкин менее дурен, чем кажется».
23 июня «Какая голова и какой хаос в этой бедной голове! Часто он меня ставит в затруднение, но еще чаще вызывает смех».
Надо сказать, что Воронцова и Вяземская подружились не случайно: обе, каждая по-своему, были обаятельными, прелестными, очаровательными. Обе были моложавы, смотрелись намного младше своих лет. В силу своего обаяния имели массу поклонников, которых часто не воспринимали серьезно.
«У нас сложились совсем простые отношения с графиней Воронцовой, и я постараюсь, чтобы это и дальше шло так же, потому что она очаровательна», — писала мужу Вера Федоровна.
Воронцова и Вяземская не были, по мнению современников, красавицами, но они обладали необыкновенной прелестью и живостью лица. Облик Воронцовой отличался аристократизмом в высшем смысле этого слова. Манера держаться, приятная улыбка, очарование взгляда придавали ее тонким чертам особенный шарм. Гордая посадка великолепно вылепленной головы с чудесными густыми волосами, спускавшимися завитками вдоль ее лица, стройная лебединая шея на чудесно очерченных плечах — все располагало к тому, чтобы плениться ею. «Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственной грацией, такою привлекательностью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, герой 1812 года Раевский и многие, многие другие без памяти влюблялись в княгиню Воронцову», — вспоминал Владимир Соллогуб.
А вот характеристика Ф.Ф.Вигеля В.Ф.Вяземской: «Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась: немного старее мужа и сестер, она всех их казалась моложе. Небольшой рост, маленький нос, огненный, пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица, грациозная непринужденность движений долго молодили ее. Смелое обхождение в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее».
Но особенно Ф.Ф.Вигель был очарован Е.К.Воронцовой. И это не было лестью жене его начальника графа Воронцова, а слова подлинного восхищения: «Ей было уже за тридцать, а она имела все права казаться еще самою молоденькою. Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше нее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называется красотою, но быстрый, нежный взгляд ее маленьких глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи».
Пушкин, увидев однажды Воронцову, не стал исключением из правил. В его рукописях стал появляться образ женщины с ярко выраженными чертами Елизаветы Ксаверьевны. Подчеркивались ее прекрасного рисунка шея и великолепные плечи, стройная изящная фигуры. Есть и прелестная зарисовка ее лица, обрамленного кудрями, высокой шеи и покатых плеч, задрапированных материей. Но Пушкин всегда зарисовывал тех, кто в какой-то важной для него степени привлекал внимание. Конечно, это еще не повод строить какие-то серьезные предположения по поводу отношений поэта с этими людьми.
Между тем Г.П.Макогоненко еще в 70-х годах XX столетия уже развенчивал миф о Воронцовой. А он, в принципе, основательно задевает честь Елизаветы Ксаверьевны: якобы от Пушкина у нее родился темнокожий ребенок, девочка; якобы графиня писала письма поэту в Михайловское, куда он был выслан из Одессы по желанию ее мужа графа Михаила Воронцова. Якобы их соединяла страстная любовь, отголоски которой отчетливо просматривались в ряде элегический произведений: «Ненастный день потух…», «Сожженное письмо», «Желание славы», «Храни меня, мой талисман…», «Талисман».
Г.П.Макогоненко доказывает, что Воронцова не имела и не могла иметь любовных чувств к Пушкину, что отношения их были односторонними, лишь поэт мог быть ею очарованным.
И писем Воронцова не посылала Пушкину, и он ей не писал.
Однако письма в Михайловское приходили. От кого же? Оказывается, от княгини Веры Федоровны Вяземской. Она писала Пушкину в Михайловское, как и он ей.
Но нет ни одного свидетельства современников Пушкина о том, что кто-то еще из женщин присылал письма поэту, когда он находился в северной ссылке.
Некоторые исследователи ссылаются на загадочные строки в письме Александра Раевского к Пушкину из Александрии близ Белой Церкви, имения Воронцовых, от 21 августа 1824 года, написанные через 10 дней после отъезда поэта в Михайловское: «…а сейчас расскажу вам о Татьяне. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать всем об этом, я пишу вам с ее согласия, ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвой которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственными характеру Татьяны».
Александр Раевский, по признанию его отца, а значит — и всех его родственников, питал «несчастную страсть» к графине Воронцовой, которая вовлекла его из ревности в «неблаговидные поступки». Была скандальная история, которая охладила родственные отношения Н.Н.Раевского с семьей Воронцовых. Основанием явилось то, что Александр Раевский, остановив на улице карету графини Воронцовой, «наговорил ей дерзостей».
Александр Раевский. Неизв. худ.
Если «Татьяна» — это Е.К.Воронцова, то тон письма говорит об отсутствии близости графини с Пушкиным. Иначе бы она не воспользовалась таким посредником как Александр Раевский.
Но есть и иное мнение пушкинистов. Под «Татьяной» подразумевалась Наталья Кочубей.
В мае 1825 года уже Николай Раевский писал Пушкину из Белой Церкви, говоря о том, что отец и мать «вашей графини Натальи Кагульской» уже неделю как находятся здесь». А за 9 дней до этого письма поэту Николай Раевский писал из Тульгина своему брату Александру: «Вы не сообщаете мне никаких новостей с тех пор, как находитесь в Белой Церкви. Вот что я могу сказать вам наиболее интересного: я представлялся Кочубеям, проезжая здесь, и только что вернулся из паломничества в Антоновку».
П.Губер в свое время не случайно сделал вывод, исследуя это письмо, о том, что пушкинская Наталья — это Наталья Викторовна Кочубей.
Наталья Кочубей (Строганова). Худ. А. Брюллов.
Следовательно, о ней, на наш взгляд, могла идти речь под именем «Татьяна».
30 марта 1819 года вблизи Кагульского памятника (в Петербурге) Пушкин встретил Наталью. Какую? Кочубей? Апраксину? Вот черновой набросок 1819 года:
… она при мне
Красою нежной расцветной
Я был свидетель умиленный
Ее младенческих забав.
Она цвела передо мною,
Ее чудесной красоты
Уже угадывал мечтою
Еще неясные черты.
И мысль об ней одушевила
Моей цевницы первый звук.
Вот у памятника — небольшой стихотворный отрывок:
Воспоминаньем упоенный,
С благоговеньем и тоской,
Объемлю грозный мрамор твой,
Кагула памятник надменный!
Меня воспламеняют ныне…..
Пушкина «воспламеняют ныне» не подвиги. Он предается с упоением вблизи этого памятника иным воспоминаниям, не связанным с этим памятником. У памятника была встреча с Натальей. Не случайно в письме прозвучало: Наталья Кагульская. То есть Наталья Кочубей. Девушка, затем княжна. В «Онегине» — Татьяна — девушка, затем Татьяна — княгиня.
Каковы же были истинные отношения Веры Федоровны с Александром Сергеевичем в Одессе?
1 августа 1824 года Вера Вяземская пишет мужу письмо: «Приходится начать письмо с того, что меня занимает сейчас более всего, — со ссылки и отъезда Пушкина, которого я только что проводила до верха моей огромной горы, нежно поцеловала и о котором я плакала, как о брате, потому что последние недели мы были с ним совсем как брат с сестрой. Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни, как это бывает. Не говори ничего об этом, при свидании мы потолкуем об этом менее туманно, есть основания прекратить этот разговор. Молчи, хотя это очень целомудренно, да и серьезно лишь с его стороны… Я проповедую ему покорность судьбе, а сама не могу с ней примириться, он сказал мне, покидая меня, что я была единственной женщиной, с которой он расстается с такою грустью, притом, что никогда не был в меня влюблен»19.
А между тем стихи Пушкина говорят о другом:
Все кончено: меж нами связи нет,
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
«Все кончено», — я слышу твой ответ.
Мысленно переносясь в будущее, он не обольщается в отношении дальнейшей их связи:
Обманывать себя не стану вновь,
Тебя тоской преследовать не буду,
Прошедшее, быть может, позабуду —
Не для меня сотворена любовь.
Ты молода: душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты.
К своему психологическому состоянию во время расставания с возлюбленной Пушкин еще раз вернулся в «Евгении Онегине», куда он заносил все самые яркие свои впечатления:
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувшие дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык.
И еще:
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу, но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет…
Что здесь важно узнать: Вера Вяземская была единственной в Одессе женщиной, с которой поэту было трудно расставаться. Что он в отчаянии, так как в последние дни пребывания в Одессе разрослось его чувство к какой-то женщине. Судя по намекам, мы можем только догадываться, к кому обращено это чувство. Конечно, к Вере Федоровне Вяземской. Не случайно эту мысль высказал ее муж в ответном письме. Уж опытного в любовных делах Петра Вяземского невозможно было провести. Напоминаем, что отношения супругов не были обычными.
Так что как ни красив мифологический роман Пушкина с графиней Воронцовой, но в реальной жизни ему места нет. Можно поставить точку в отношении поэта к Воронцовой и вновь обратиться к Вере Вяземской.
Неизвестная (Вера Вяземская?). Худ. Лагрене
В октябре 1824 года Пушкин пишет княгине Вяземской: «Прекрасная, добрейшая княгиня Вера, душа прелестная и великодушная! Не стану благодарить Вас за ваше письмо, слова были бы слишком холодны и слишком слабы, чтобы выразить вам мое умиление и признательность… Вашей нежной дружбы было бы достаточно для всякой души менее эгоистичной, чем моя; каков я ни есть, она одна утешила меня во многих горестях и одна могла успокоить бешенство скуки, снедающей мое нелепое существование».
«Сожженное письмо» вполне может быть навеяно письмами Вяземской. (...)
Где-то там протекала бурно и ярко ее жизнь, и тихо, мирно тянулись дни для поэта, заточенного в Михайловском. Вспомним строки из письма Веры Федоровны Вяземской мужу от 1 августа 1824 года: «У меня сплин, не знаю, что такое, но эта высылка, преследования неизвестно с чьей стороны, с чего и почему, переполняют меня смутной тревогой…»
Слезы, муки,
Измены, клевета, все на главу мою
Обрушилося вдруг…
Оторванный от любимой, поэт боится потерять ее навсегда, боится забвения и потому с огромной силой стремится к славе:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне. («Желание славы»)
Вера Федоровна любила нравиться, любила вызывать к себе любовь и рассказывать об этом своему мужу. В свою очередь и ее муж Вяземский ей поверял свои чувства, возникающие во время ухаживаний за другими женщинами.
По свидетельству А.А.Муханова, с которым у Веры Федоровны был в прошлом роман, во время новой их встречи в ноябре 1825 года, Вяземская «силилась пробудить усопшие чувства», на что он в ответ ей достаточно красноречиво дал понять: «в душе моей одно волненье, а не любовь пробудишь ты». И вот что важно: дальнейшие отношения Вяземской и Муханова были чрезвычайно дружескими.
Знаменательно, что Пушкин, вернувшись в Москву из ссылки, пытался возобновить отношения с Вяземской. В письме к ней от 3 ноября 1826 года поэт называет С.П. — своим добрым ангелом, но другую — своим демоном, поставив при этом многоточие. На что Вяземская кокетливо отвечает: «Добрый ангел и демон дерутся ли еще около вас? Я полагаю, что вы уже давно их отогнали. Кстати, вы так часто меняли предметы, что я уже не знаю, кто же другая. Муж мой уверяет меня, что я надеюсь, что это — я … Но я рассчитываю на вашу дружбу». Веру Вяземскую выдает слово «уже»: «Я уже не знаю, кто же другая». То есть подтекст такой: «Вы так часто меняете свои привязанности, что я уже и не знаю, кто сегодня у вас другая, хотя прежде ею была я».
Так на основании свидетельств самого Пушкина, поэтических и эпистолярных, возникает канва реальных отношений поэта с княгиней Вяземской. Их встречи, чувства, переписка из Михайловского служат мощным доказательством отсутствия любовных отношений А.С.Пушкина с графиней Е.К.Воронцовой.
Вера Федоровна Вяземская оказалась той самой женщиной, вокруг которой крутились все мысли Пушкина, когда он уезжал в Михайловское. Не следует забывать о том, что княгиня была обаятельной, любила создавать романы и при этом старалась оставаться в дружеских отношениях со многими мужчинами. Андре Моруа все же был прав, говоря о том, что лучшие друзья — это бывшие любовники. Намеки со стороны современников Пушкина были. Но пусть это останется тайной. Важно другое: Пушкин и Вяземская действительно до самой смерти поэта оставались друзьями.
А что же было у Пушкина с графиней Воронцовой? Очевидно, восхищение, временное увлечение, перешедшее позже в глубокое уважение.
Так при ближайшем рассмотрении жизни Пушкина в Одессе перед самой его высылкой в Михайловское в силу особых отношений с Верой Федоровной Вяземской, чему свидетельством явилась переписка Пушкина, Вяземской и Вяземского, красивый миф о любви поэта к Воронцовой, к сожалению, не выдержал испытания реалиями жизни и развеялся как дым.
Источник: О. Видова. Журнал "Наше Наследие".
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
Comments for this post were locked by the author