***
По ряду обстоятельств мне не близко творчество Ильи Сергеевича Глазунова. Я помню, когда в 1986 году в Москве триумфально проходила его выставка и народ кольцами стоял вокруг Манежа, чтобы туда попасть, нас, студентов-искусствоведов, специально собирали профессора, чтобы объяснить, чем именно плоха эта живопись. Но вряд ли сегодня уместно делиться конспектом этих соображений.
Он, несомненно, был не только художником, но и мыслителем, общественным деятелем. Он не обладал развитым ораторским или логическим даром и проигрывал в эмпатии артисту Никите Михалкову, а в философской подготовке — Александру Дугину, но сила его художественной эмоции и масштаб полотен это искупали. А в плане убеждений это фигура из той же группы проповедников русского национализма и русской имперской идеи. Наследие Глазунова культурологически интересно именно с этих позиций: он отвечает на вопрос, что представляет собой русский национализм как художественная традиция.
Его поэтика строилась на нескольких основаниях.
Во-первых, это русское православие. Правда, чисто иконописных образов у него немного, но это все равно около сотни произведений. Его больше интересовало соединение в одном полотне фигур русских святых с разнообразными героями русской истории: от богатырей и викингов до Сталина и Солженицына. Это создает несколько эклектичный строй полотен, но как теологическая идея не лишено интереса. Во второй половине жизни Огюст Конт, основатель позитивизма в философии, попытался внедрить светскую религию, создавал сам и предлагал своим последователям строить часовни с важными людьми прошлого — художниками, учеными, писателями, общественными деятелями Европы — и им поклоняться. Тут похожая идея, но на русский лад. Особенностью православия Ильи Сергеевича является и известная ветхозаветность — это завет не любви, но ненависти к врагам, не всемирная, а племенная религия. Все его образы испепеляют взглядами, бичуют взорами и едят глазами, очень пугают, хотя и не очень страшно.
Во-вторых, это традиции «русского стиля» в живописи, прежде всего Виктора Михайловича Васнецова, автора «Трех богатырей» и других картин из русского фольклора. Богатырей, князей, викингов и прочих Глазунов создал очень много — все сравнительно похожи, гипнотически одухотворены и театрально одеты. Из-за влияния Васнецова, принесшего сказку в русскую живопись, полотна Глазунова отчасти напоминают произведения фэнтези и компьютерные игры, кажется, что если кликнуть на князя Игоря или Сергия Радонежского, то они проснутся, взбодрятся и полетят крушить. В этом смысле его творчество более современно, чем кажется на первый взгляд.
В-третьих, это влияние Федора Михайловича Достоевского, в особенности позднего, времени «Дневника писателя», откуда, возможно, произрастал антисемитизм Ильи Сергеевича. Впрочем, к антисемитизму Достоевского он добавил и тот исторический опыт ненависти к евреям, который дал ХХ век, подчеркивая — в духе Солженицына — роль евреев в коммунистической революции, а также в крахе СССР и приватизации. На его полотнах то и дело появляются чернявые горбоносые черти, которые воруют, убивают, насилуют, а также держат плакаты русофобского и общеглумливого содержания. Им с успехом и достоинством противостоят арийские блондины.
От Достоевского же идет и глубокая духовность его героев, выражающаяся в нервической возгонке их состояния, изможденности лиц страданием, недоеданием, сине-зеленым цветом и общей призрачностью на грани бытия.
В особенности это касается женских образов, которые строятся на идее преодоленной порочности, соблазнительной невинности женского существа, столь важной для болезненной сексуальности поэтики Достоевского. В иллюстрациях к «Преступлению и наказанию» Глазунов создал запоминающийся образ Сонечки Мармеладовой, и некоторое сходство с этим образом прослеживается во всех его женских образах: от княгини Ольги до Богоматери.
В-четвертых, это не акцентируемое, но и неустранимое влияние сталинской академической школы живописи. В основе композиционного видения Ильи Глазунова — «Сталин на встрече с красными командирами» Александра Герасимова, «Незабываемая встреча» Василия Ефанова, «Знаменосцы мира» Алексея Соколова и т. д. Несколько странно видеть на месте сталинских мундиров церковные облачения, святых с нимбами и писателей в бородах, но, если преодолеть эту костюмную неловкость, становится понятно, почему его учителем в живописи был Борис Иогансон. Впрочем, речь идет именно о композиции, сложную науку академической живописи он не использовал.
В-пятых, это глубоко пережитая мирискусническая традиция. От «Мира искусства» — Бенуа, Лансере, Сомова — графичность Глазунова, условность цвета, эстетика линии, тяга к стилизации различных школ — от иконописи до авангарда, любовь к театру и эстетика декорации с одной стороны и совершенно искренняя, глубокая, нервная любовь к Петербургу, довольно редкая среди русских националистов.
Соединение этих пластов художественной традиции представляло бы для меня попросту вампуку, если бы не одно обстоятельство. Однажды, во времена, когда многие люди полагали еще приличным для себя хождение в телевизор, я столкнулся с ним на одном ток-шоу. Речь шла о новом лужковском генплане — в 1971 году он провалил предыдущий, брежневский, и тут тоже пришел. Мы проговорили почти час, не в кадре, просто зацепились языками. Будучи представителем нелюбимой им национальности и либералом по взглядам, я не думал, что найду с ним хоть какой-то язык, но случилось иначе.
Он был глубоко растерян. Со всем своим напором, нетерпимостью, большим тщеславием, всенародной славой, он был растерян, потому что совсем не понимал, куда же все движется. И в этой растерянности он произвел на меня совершенно иное впечатление, потому что не хотел меня уничтожить. Я стал восхищаться тем, как много он сделал. И остановил уничтожение старой Москвы, и создал движение охраны памятников, и академию свою, и храм Христа Спасителя придумал восстанавливать (что ни говори, а вещь!), а кроме того… да ведь и я считаю Достоевского величайшим писателем (да, антисемит, но он же не видел Освенцима и вряд ли бы одобрил), обожаю «Мир искусства», Васнецова, в особенности театрального, Билибина, Корина, считаю великим достоянием академическую живопись (не сталинскую халтуру, конечно, а мировую, но сталинская из этого корня), отделяю величайшую духовную традицию — православие — от деятельности РПЦ, считаю Петербург самым совершенным городом мира и т. д. и т. п. А огонь в человеке — сильный, пусть замешанный на честолюбии, так ведь это художник — черта обаятельная, ей трудно не восхититься. Я с удивлением и оторопью обнаружил, что у нас есть общие ценности, их много, есть общий язык, нам просто интересно жить друг с другом в одно время.
Но это, конечно, прошло. От той растерянности ведь не осталось и следа. Его идеи — торжествующее имперство, национализм, ненависть к либерализму, искреннее убеждение, что нас все обидели и поэтому мы имеем право на месть, представление об истории как о злых сказках, сочиняемых на страх врагу,— стали господствующей сегодня идеологией. Великая судьба — всю жизнь боролся, преодолел растерянность, всех победил, дожил до 87 лет, умер во всенародной славе. Его идеи уничтожили все, что составляло для меня обаяние России. Мир его праху.
Григорий Ревзин
Оригинал публикации: https://www.kommersant.ru/doc/3350684
***
Монументальные полотна Ильи Глазунова, самое шокирующее в его творчестве. Эдакий "Филонов" методом коллажа.
Название и дата создания (это важно!) - см. при наведении курсора.
Официальный сайт художника с картинами
UPD: интересное мнение в копилку
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
Comments for this post were locked by the author