Бочаров И.Н., Глушакова Ю.П. "Кипренский". М., 1990.
С. 219-229
(выделения мое)
В это тяжелое время, когда Оресту с его общительным
характером пришлось, по сути дела, вести жизнь затворника,
он много работал над своей новой исторической картиной
«Анакреонова гробница». «Лишь только встанет,
тотчас за работу и вплоть до самых сумерек», — рассказывал
Самуил Гальберг. Моделью для молоденькой вакханки
ему служила белокурая девочка Мариучча. Он
встретил ее случайно, подыскивая натурщиков для картины,
и с тех пор всей душой привязался к ребенку, который
скрашивал его дни в ту нелегкую пору жизни.
Владимир Толбин, биограф художника, рассказывал: «Замечательная
красота малютки, слабое здоровье ее и крайняя
бедность, в которой она находилась, возбудили в
добром сердце Кипренского особенное к ней участие.
Чувство это еще более усилилось, когда были собраны о
ней некоторые сведения. Вскоре оказалось, что мать Ма-
риуччи была женщина поведения подозрительного. Желая
спасти бедную девочку от бедности и еще более от дурных
примеров, Кипренский переместил ее совершенно в свою
квартиру, к полной радости корыстолюбивой женщины,
которой Орест Адамович обязался выплачивать каждый
месяц известную сумму денег, что и исполнял с точностью».
А тут как раз на Кипренского свалилась новая беда.
Была убита одна римская натурщица, а вину за преступление
возложили на него. Смаковались жуткие подробности
убийства: женщину Кипренский будто бы сжег живьем,
облив скипидаром...
Хотя облик убийцы никак не вязался с характером
Кипренского, история эта испортила Оресту немало крови
при жизни и долго, чуть ли не до наших дней, преследовала
его после смерти. Раз Кипренского в папском Риме
с его полицейским режимом никто и не думал привлекать
к ответственности, значит, он не имел никакого касательства
к преступлению. А между тем Николай Врангель,
например, в своих печально знаменитых очерках о художнике
еще в 1912 году эпизод с натурщицей изображал
так, будто Кипренский и в самом деле был причастен к
ее зверскому умерщвлению, после чего, дескать, отправился
в Париж «с целью рассеяться и уйти от кошмара
воспоминаний». Образ Кипренского у Врангеля стилизуется
под некоего демонического сумасброда-романтика,
способного в духе Караваджо на любое безрассудство
вплоть до убийства человека...
Вообще в этой истории в том виде, в каком она дошла
до нас, полно противоречий и всяких других несуразностей.
Федор Иордан, который по приезде в Рим в 1835 году
общался с Кипренским, относит трагедию с натурщицей
к первому пребыванию Ореста в Италии и считает,
что убитая женщина была матерью Мариуччи. По Толби-
ну же, трагедия разыгралась во второй приезд Кипренского
в Италию, незадолго до его кончины, а мать Мариуччи
и натурщица, принявшая столь мученическую смерть, —
разные женщины, поскольку мать девочки согласно биографу
Ореста преследовала русского художника своими
вымогательствами вплоть до его отъезда во Францию и,
стало быть, в то время, вопреки сведениям Иордана, была
жива и здорова. О том, что по отъезде Кипренского из
Италии его натурщица (а также, очевидно, сожительница)
пребывала в добром здравии, свидетельствует упоминание
Орестом в письме из Петербурга от 25 ноября
1825 года Самуилу Гальбергу о некой Нене, которую
художник называет «моей» и которая была в курсе его
хлопот о судьбе Мариуччи. Правда, Кипренский не был
уверен, что Нена сохранила к нему доброэ расположение,
и просил Гальберга не говорить ей, что это ему нужен адрес
одного римского священника, который мог знать о
местонахождении Мариуччи: «Есть поп, прекрасный человек,
который был и в Петербурге и очень любит русских.
Это надобно спросить у бывшей моей Нены, которая
его знает именно и где он живет. Спрашивая о сем человеке
Нену, никоим образом не надобно меня поминать,
а то она об нем пе скажет. Сей поп также участие брал
в участи Марыочи».
Из этого письма, таким образом, тоже получается, что
убиенная женщина не была ни матерью Мариуччи, ни
натурщицей Кипренского...
Нужно учесть, что Иордан, главный источник сведений
о происшествии, писал свои мемуары глубоким старцем,
сорок лет спустя после встреч с Кипренским, и память
могла сыграть с ним любую злую шутку. Перечитаем
его строки о событии, которое бросило столь мрачную
тень на Ореста в некогда счастливые итальянские годы
его жизни: «О нем (Кипренском) рассказывали ужасную
историю: будто он Имел на содержании одну женщину,
которая его заразила, и будто болезнь и неблагодарность
этой женщины привели его в исступление, так что однажды
он приготовил ветошку, пропитанную скипидаром...
(наложил на нее) и зажег. Она в сильных мучениях
умерла.
Зная мягкий характер Кипренского, я не мог верить,
чтобы он мог сделать столь бесчеловечный поступок, разве
под влиянием вина, будучи не в своем виде. Однажды
я воспользовался случаем и, оставшись один с Кипренским,
решился спросить его об этой ужасной истории. Он
прехладнокровно ответил мне, что это варварство было
делом его прислуги. Она его (т. е. слугу) заразила и что
он, этот слуга, умер от сифилиса в больнице, почему и
не могли судом его (Кипренского) оправдать, а прислугу
наказать».
Как ни странно, но добрейший Иордан до конца не
исключает вину Кипренского в убийстве неизвестной нам
римлянки, и это его слова почти буквально повторяет
Врангель, уверяющий нас, что в Париж Орест уехал
«с целью рассеяться от угрызений совести».
Однако не будем обвинять в некой злокозненности
престарелого гравера при сочинении им своих мемуаров.
В Италию он приехал после четырехлетнего пребывания
в пуританской Англии, и жизнь иностранной
художественной колонии в Риме поразила его своей относительной
вольностью. На рассказы о происшествии с
Кипренским он смотрел сквозь призму другой трагической
истории, которая случилась в Риме в конце 20-х годов
и в центре которой был тоже русский художник —-
начинавший входить в славу молодой Карл Брюллов.
(...)
Однако что касается времени, в какое случилось злополучное
происшествие, правда, наверное, на стороне
Иордана, а не Толбина. В 30-х годах Гальберга в Риме
не было, а он пишет о злоключениях Кипренского как
очевидец и свидетель, каким он мог быть только в начале
20-х годов, когда жил по соседству с художником в
испанском квартале «вечного города». «Общее мнение
было против него до такой степени, — читаем мы у
Гальберга, — что долго не смел он один по улице пройти.
Очень вероятно, что это имело влияние на последующие
его работы...»
(...)
Невзгоды невзгодами, а расставаться с Римом ему совсем
не хотелось. «Все его задерживало в Риме, — писал
Владимир Толбин, — и веселое общество, и товарищи-
соотечественники, и дружба с самыми замечательными
художниками, в числе которых были Карл Вернет, Торвальдсен,
Канова, Камуччини и другие, и, наконец, странная,
безотчетная любовь к маленькой девочке, черты которой
так часто любил воспроизводить Кипренский на
своих картинах...»
Хлопот с девочкой Кипренскому пришлось хлебнуть
полной чашей. Маменька Мариуччи, заметив привязанность
художника к своей дочери, решила шантажировать
его, чтобы увеличить плату. Орест сначала уступил, что
только разожгло аппетиты мегеры. Требования денег все
росли, и Кипренскому, как сообщает Владимир Толбин,
наконец надоело «удовлетворять частым и непомерным
требованиям разгульной маменьки; он отказался дать что-
либо, кроме условленной ежемесячной платы, и мать, собрав
целую шайку сволочи, в которой один солдат играл
роль ее мужа, насильно увела дочь к себе. Картина Кипренского
еще не совсем была кончена..., через день или
два он пошел ее навестить; она была в казарме, и кругом
ее пьяные, буйные солдаты. Увидев своего благодетеля,
девочка зарыдала, бросилась целовать его руки и
умолять, чтобы он взял ее с собою. Кипренский сам за-
алакал, успокоил ее, как мог, и вышел с твердою решимостью
спасти несчастную... С родительницей была улажена
новая сделка, уже не словесно, а на бумаге, по
форме, составленная адвокатом, прописанная и подписанная
несколькими свидетелями. Этим актом мать и родня
отказывались от всех притязаний и передавали все свои
права на Мариуччу Кипренскому, а он, с своей стороны,
обязывался дать ей воспитание, сообразно с своими средствами».
Для обучения девочки грамоте Орест нанял старого
аббата, с восторгом следил за успехами своей воспитанницы,
удивляясь ее природным способностям. Он был
счастлив, как может быть счастлив человек, впервые в
жизни познавший отцовские чувства и тихую прелесть
семейной жизни. С детства лишенный родительской ласки,
родственных привязанностей, теплоты родного очага,
Орест испытывал величайшее блаженство от того, что рядом
с ним было беззащитное существо, вручившее ему
свою судьбу, обязанное ему избавлением от нищеты, голода
и побоев и платившее за это беспредельной предай-
ностью и любовью. Вот что говорил Кипренский в письме
одному приятелю о том, какое место заняла в его
жизни маленькая девочка Мариучча: «Как можно оставаться
равнодушным, видя около себя существо, которое
живет и дышит только что для меня, которому мнения
мои составляют как бы правило, а желание как бы закон,
которому привычки мои обращаются в наклонность,
которое удовлетворяет сердце мое своею нежностью, гордость
мою своею покорностью, уверенность в истинной,
нерасчетливой любви ревностью, странною в девочке таких
лет и показывающею в ней натуру, способную дойти
со временем, в отношении меня, до самого высокого самопожертвования...»
И в другом письме, написанном вскоре после отъезда
из Италии, Орест, обращаясь, видимо, к тому же адресату,
признавался: «Ты не поверишь, как может иногда
блаженствовать отец чужого дитяти — это я испытываю
на себе! Полагаю, ты понимаешь, что я хочу этим выразить.
Ты не можешь, ты не должен, я уверен, позабыть
моей малютки, о которой я писал тебе. В настоящее время
она одна соединяет в себе для моего сердца, для моего
воображения все пространство времени и мира. Мне
кажется, что мысль моя блещет только сквозь ее мысль,
что все на свете я способен любить только после нее и
только то, что она любит. Ни одного чувства, которое бы
к ней не относилось, не пробегает в душе моей. Ни одного
разговора не проходит, в который бы, хоть тайно, да
не вмешивалось ее имя».
Необходимость отъезда из Италии, расставания с ребенком,
заботу о котором Орест считал своим первым долгом
и перстом судьбы, были для него настоящей трагедиен.
Как быть? Взять девочку с собой в Петербург, где
у него при всей художнической славе и известности не
было ни кола ни двора, представлялось чистым безумием.
Да, папские власти ни за что и не позволили бы Кипренскому
взять с собой в Россию Мариуччу, поскольку
художник с точки зрения юридической был для нее чужим
человеком. Оставлять девочку в руках преступной
маменьки означало обречь ее на то, чтобы она со временем
тоже стала на путь порока, означало обречь ее на
неминуемую гибель. Кипренский не видел другого способа
обезопасить Мариуччу, как поместить ее в воспитательный
дом при каком-нибудь монастыре. Но не в Риме,
где жестокосердная родительница не преминула бы разыскать
девочку и сделать снова из нее обменный товар, а
где-нибудь за его пределами. Выбор дал на воспитательный
дом при монастыре блпз тосканского города Ареццо.
Уладить это дело Оресту, наверное, помогла княгиня Зинаида
Александровна, у которой были большие связи не
только с итальянским миром искусства, но и с крупными
католическими прелатами, мечтавшими обратить в лоно
римской церкви эту знатную и влиятельную русскую
даму.
С надежным веттурино Орест тайно отправил Ма-
риуччу в Перуджу, куда он думал выехать вслед за нею
с тем, чтобы потом самому отвезти ее в монастырь под
Ареццо. Но мать Мариуччи каким-то образом узнала о
намерениях Кипренского, подняла страшный скандал,
добилась, что полиция снарядила погоню и вернула с
полпути ее дочь в Рим. Все это было затеяно только
лишь для того, чтобы сорвать с русского художника новый
куш. Но на этот раз Орест не уступил н обратился
за поддержкой к властям. Он написал статс-секретарю
Ватикана кардиналу Консальви письмо, которое нам известно
в переводе с итальянского по публикации Владимира
Толбина. «Орест Кипренский, русский живописец,
советник Императорской Петербургской Академии, — говорилось
в письме, — изъявляя глубокое уважение к высоким
свойствам души вашего высокопреосвященства, молву
о которых он постарается распространить в своем отечестве
всем, кто только будет спрашивать его о Риме,
покидаемом им в будущее воскресенье, прибегает с следующею
просьбой. Он желает воспитать одно нежное, грациозное
дитя, прекрасное в самом его убожестве, со всею
родственною нежностью, и в особенности во всех строгих
догматах католической религии. Судьба этого дитяти
сильно занимает сердце Кипренского, проникнутого к
бедной девочке отеческою любовью, потому более, что на
мрачной и безнравственной стезе, по которой идет мать
ее, и она не замедлит сама, со временем, совратиться с
пути чести и добродетели. Поздно, к сожалению, мог я
высказать эту истину ее матери, и потому умоляю ваше
высокопреосвященство дозволить, чтобы девочка по достижении
четырнадцатилетнего возраста (у Толбина сказано
«достигающая», но это явная ошибка перевода, ибо
Мариучче в 1821 году было всего десять лет, как о том
говорят найденные нами в римских архивах документы. —
И. Б. и Ю. Г.) разделила судьбу с своим благодетелем.
Орест Кипренский желает поместить ее в одно из учебных
заведений Парижа, куда он едет и в котором обязу228
ется окружить ее всеми нравственными потребностями,
нужными молодости. Повторяя, что девочка будет воспитана
в католической религии, как и была до сего, живя
в его доме, Кипренский умоляет ваше высокопреосвященство
оказать ему милость эту, испрашиваемую им без соизволения
матери бедной малютки».
Письмо дало ход делу, но не так, как хотелось Оресту.
Мариуччу было решено поместить в воспитательное заведение
за счет казны и при этом сохранить ее местопребывание
в тайне не только от падшей маменьки, но и ее
благодетеля, русского художника. В итоге Орест покидал
Италию, надолго потеряв следы дорогого ему существа,
что крайне его огорчало и беспокоило, ибо он твердо решил
и впредь принимать участие в судьбе девочки. И все
же главного ему удалось добиться — Мариучча надежно
теперь была ограждена от влияния своей родни...
(...)
Продолжение на стр. 265-273.
Кипренский на долгие годы застрял в Петербурге, в Италию уезжает скульптор Гальберг.
В ответ от любезного Самойлы Ивановича [Гальберга] он хотел
лишь одного — чтобы тот разыскал его милую Мариуч-
чу, ибо, писал Орест, «у меня никого ближе ее нет на
земле».
Через какого-то Камуэнца Гальберг сумел собрать
кое-какие сведения о девочке. Ее поведением довольны,
но видеться, общаться, переписываться с нею не было
позволено. Это известие донельзя обрадовало и огорчило
Ореста. «Разве не позволено ближайшему из ее родни
видеть ее? — спрашивал он у Самуила Ивановича. —
Вить она не монашенька. Кто же к ней ближе меня? Виновника,
так сказать, ее успехов и счастья ее».
Орест умолял скульптора встретиться с настоятельницей
заведения, в котором оказалась девочка, и объявить
ей, что он, Кипренский, непременно приедет «в Рим в
течение двух или трех лет» и возьмет под свое покровительство
малютку. Настоятельницу он просил уверить,
что у него «в предмете счастие Марьючи», а самой Ма-
риучче передать, что он никогда не оставит ее и «чтобы
она на Бога и на меня всю надежду полагала».
Повидать Мариуччу другу Ореста, однако, не удалось
и не удалось даже узнать ее адрес. Но Кипренский не отчаивался.
Он сообщал Гальбергу имена людей, которые
принимали участие в судьбе девочки, и которые, будучи
его друзьями, не должны были отказаться от содействия
в хлопотах художника о своей воспитаннице. Это
был и какой-то доктор, лечивший Кипренского и по делу
Мариуччи обращавшийся к государственному секретарю
Ватикана кардиналу Консальви, и упоминавшийся
уже священник, одно время живший в России, и другие
римляне.
Сам Орест тоже не сидел сложа руки. Когда на коронацию
Николая I в Россию прибыл представитель Ватикана
монсеньор Бернетти, он тотчас отыскал его и до
бился благословения своих намерений в отношении подраставшей
девочки.
Вот что Орест сообщал Гальбергу о своей встрече с
римским прелатом и важном разговоре с ним о Мариучче:
«Возвратимся опять к нашему делу, а дело не шутка.
Бывший губернатором в Риме monsignor Bernetti,
как вам небезъизвестно, был послан к нашему двору с
поздравлением на восшествие на престол Николая Павловича,
ныне пожалован он кардиналом, прекрасный человек!
Я прибегнул к нему, сделавши визит, говорил о
моей Maria Falcucci, просил его совету, и как мне поступить
в моем намерении. Именно: di sposarla, venendo
a Roma*. Можно, ему и кардинал Гонсальви говорил
об ней. Сия тайна между нами останется до своего времени.
Спросил он, кто у меня хороший приятель в Риме,
кому бы его эминенца * * мог отнестись в сем деле. Я вас
сказал, и он потребовал записочку для памяти, а ровно
и о вашем жительстве. Прощаясь с ним, написал я
Promemoria * * * . Вы можете... осведомиться. Вам покажут,
как он мне сам сказал, и старую знакомку нашу,
да вы сего и потребовать можете. Я выбрал самую лучшую
дорогу. А там что Бог велит...
Теперь вы знаете мое intenzione * * * * . Храните тайну
сию. А мне скоро случай будет с вами увидеться, и у
меня из мыслей никогда не выходит Италия».
Завершал Орест свое письмо опять словами о Ма-
риучче, укрытой за монастырскими стенами и ничего не
подозревавшей о том, как ее судьба волнует русского художника,
бывшего ее воспитателя: «Я очень любопытен
знать, думает ли наша героиня, что об ней так хлопочут.
Она, чай, думает, что ее совсем позабыли русские».
Некоторое время спустя в другом письме Гальбергу
Орест вновь писал о своей встрече с монсеньором Бернет-
ти. «Ему, — продолжал художник, — подана записка, он
примет вас и доставит случай увидеть персону, которая
меня столь интересует. Пожалуста, Самуил Иванович,
потрудитесь сие мне сделать, т. е. посмотреть, и что вы
увидите и как вы увидите, так мне и отвечайте. Ради
Бога, исполните комиссию сию».
Кардинал Бернетти, однако, не захотел помочь Галь-
__________
* Жениться на ней, приехав в Рим (игал.).
* * Его преосвященство (итал.).
* * * Памятка (итал.).
* * * * Намерение (итал.).
бергу исполнить «комиссию» Кипренского. Как ни старался
Самуил Иванович, девочку он так и не разыскал.
В письме к родным от 2 октября 1827 года он писал:
«Скажите Оресту Адамовичу, что с две недели тому
назад, как я получил от г. Кривцова письмо его, и вскоре,
очень вскоре, опять буду к нему писать. Скажите,
что по получении сего письма я снова был несколько раз
у кардинала Бериетти и попрежнему ничего не узнал: до
него я не мог добиться, ибо он болен подагрой; но после
пяти моих приходов он выслал мне сказать, что сколько
он ни спрашивал по всем консерваториям *, нигде не мог
ничего ни узнать, ни отыскать. Хочу еще попытать, не
удастся ли мне услужить почтенному моему Оресту Адамовичу
лучше кардинала».
Добрейшему Гальбергу, видно, было не судьба услужить
Оресту Адамовичу. Кипренскому оставалось полагаться
только на себя в попытках разрешить тайну дорогой
Мариуччи. Теперь ведь исполнение его заветного желания
о новом путешествии в Италию было совсем не за
горами. С мыслями об этом Орест работал не покладая
рук, ибо ныне благодетеля у него не было, чтобы оплатить
расходы по путешествию в дальние края. В предвидении
скорой встречи с милой «Марьючей» работалось
ему вдохновенно и легко. «Лето я провел пресчастли-
во! — писал Орест Гальбергу осенью 1826 года. — Жил
на даче, в новой деревне, у Шишмарева, в саду была новая
деревянная ателье, и я работал в ней не на шутку.
А лето было, как и старики не запомнят, — настоящее,
итальянское».
И в другом письме тому же Гальбергу в апреле
1828 года он с удовлетворением рассказывал: «...Я пишу,
писал и написал много портретов грудных, поколенных и
в рост. Надеюсь, что из всех оных портретов ни один не
будет брошен на чердак, как это обыкновенно случается с
портретами предков».
Судьба способствовала осуществлению замыслов Кипренского.
В 1826 году умер в Италии, так и не собравшись
вернуться на родину, Федор Матвеев. А год спустя
за ним последовал в мир иной главный недоброжелатель
Кипренского, престарелый А. Я. Италинский. Пост русского
посланника в Риме занял Г. И. Гагарин.
Кипренский не скрывал восторга по поводу назначения
своего друга. (...)
_____
* Имеются в виду монастырские приюты.
Кипренский покинул Петербург в конце июня 1828 года. (...)
По прибытии в Рим Орест Адамович тотчас принимается
за розыски Мариуччи, находит адрес монастырского
заведения, где она воспитывалась, и встречается с девушкой.
Надо думать, что Кипренский тут же изложил ей свои
пропозиции насчет брака и что Мариучча сразу ответила
согласием, хотя ее суженый был намного старше ее.
Но вместо того, чтобы, не откладывая дела в долгий
ящик, сыграть свадьбу и зажить счастливой жизнью с
молодой красавицей женой, он вновь оставляет Ма-
риуччу за стенами монастырского заведения и на долгие
годы отправляется в Неаполь. Причиной тому могли
быть только материальные затруднения художника, не
позволявшие ему пока что обзаводиться семьей. Но Кипренский
ничуть не унывал. Он думал, что его кисть
опять привлечет к нему внимание богатых заказчиков и
ему улыбнется счастье. В письме Гальбергу из Неаполя
от 8 июня 1829 года он писал:
«Давно мы не беседовали с вами, и как жалею я, что
мы разъехались. В Риме я прожил два месяца и все дела
мои хорошо сладил. Виделся с кардиналом Бернетти.
Он в самом деле не знал и не мог найти, куды была помещена
М(ария), и он чрезвычайно обрадовался, когда
я принес ему известие точное, где она находится. Было у
меня свидание в одном доме и проч(ее), и проч(ее), и
проч(ее)».
(...)
Продолжение на стр. 299
Кипренский возвращался в Рим, так и не скопив денег
на свадьбу с Мариуччей, которая терпеливо ждала
его, оставаясь узницей постылого монастырского приюта,
где отцветала ее молодость. Девушке шел 21-й год, для
южанки она была уже зрелой девицей, а Орест Адамович
все не мог предложить ей свою руку и сердце, потому
что терпел нужду еще более сильную, чем по приезде в
Италию. А годы летели, незаметно подобрался пятидесятилетний
рубеж жизни (...)
Продолжение на стр. 323-329
Едва поправив денежные дела, Кипренский, верный
своему слову, начинает хлопоты об обручении с Мариуч-
чей. Ему в это время исполнилось 54 года, Мариучче —
25. Но не возраст жениха, стоявшего на пороге старости,
был препятствием для заключения брака, а разница религиозных
верований будущих супругов. Чтобы снять это
препятствие, Орест Адамович становится католиком. (...)
Он, естественно, никак не
афишировал ни свое католичество, ни даже свою женитьбу
и настолько преуспел в этом, что о том и другом даже
его коллеги, русские художники, узнали только после
его смерти. Более того, именно в те дни, когда Кипренский
переменил религию и обвенчался с Мариуччей, он
сумел уверить всех, что совсем собрался возвратиться на
родину. (...)
Женившись, Кипренский нанял хорошую квартиру в
доме на Пинчо, где когда-то жил Клод Лоррен и откуда
открывался чудный вид на «вечный город», и поселился
там со своей молодой женой.
Был ли счастлив Орест Адамович в эти оставшиеся
месяцы жизни, отведенные ему судьбой? Могла ли понять
его, разделить с ним его заботы и увлечения, проявить
снисходительность к его беспечному образу жизни и привычкам
вольного живописца, никогда не имевшего своего
дома и вечно странствовавшего по миру, супруга, воспитанная
в строгих монастырских правилах приютского дома?
Сглаживало ли разницу в возрасте чувство глубокой
благодарности, которое должна была испытывать Мариучча
к Оресту Адамовичу, спасшему ее в детстве от нищеты,
а теперь избавившему от заточения в приюте, где ина
че ей, может быть, пришлось бы влачить свои дни до самой
смерти? Была ли между супругами какая-нибудь духовная
общность, если помнить о том, что муж принадлежал
к сливкам европейской культуры, а жена освоила
лишь начатки грамоты в монастырской школе, предназначенной
для выходцев из римского плебса? Ведь Кипренский
знал милого ребенка Мариуччу, а теперь, спустя
15 лет, перед ним была взрослая женщина со сложившимся
характером и взглядами на жизнь, которые, наверное,
ни в чем не совпадали со взглядами ее благодетеля...
Современники дают на все эти вопросы самые противоречивые
ответы. Федор Иордан, в частности, уверяет,
что брак с католичкой новоявленного русского католика
не принес ему счастья, что облагодетельствованная Орестом
Адамовичем римлянка отплатила ему за это самой
черной неблагодарностью, не любила и не жалела своего
пожилого мужа, который будто бы под конец совсем
свихнулся от этого и топил горе в вине: «Проработав
день, он отправляется, бывало, обедать и старается отыскать
хорошее вино, которое он требует по половине фуль-
сты, и к концу вечера, когда он едва может говорить от
вина, перед ним стоит целая батарея этих полуфульст...
Раз возвращаюсь я поздно из театра, желая что-нибудь
закусить, вхожу в трактир. Все столы пусты, прислуга,
облокотившись на свои руки, спит. Иду к нашему русскому
столу, стоит лампочка, и в полутьме вижу Кипренского
с целою полу батареей полуфульст; в руках он держит
приподнятый стакан красного вина перед лампочкою,
восхищается его цветом. Говорил он едва внятно, и язык
от вина ослаб... Молодая жена его, не желая видеть мужа
в сем безобразном виде, часто не впускала его на
ночь, и он ночевал под портиком своего дома. И тут,
должно быть, он простудился, и мы, наконец, узнали о
его опасной болезни — воспалении в легких, которая через
несколько дней свела его в гроб».
Ни один другой современник, однако, не подтверждает
этих слов Иордана о чрезмерном «пристрастии» Кипренского
к спиртному и о том, что обожаемая им Мариучча
после свадьбы стала злой фурией. (...)
Впрочем, Иордан сам же опровергает себя, когда после рассказов об обильных
винных возлияниях Кипренского сообщает нам: «Всего
удивительнее, что этот же человек, первый из художников,
завтракает на другой день веселый, шутит с прислугою...»
И в другом месте: «Утром он один из первых в
кофейной; модель у него имелась почти ежедневно».
Все это не вяжется с поведением хронического алкоголика,
каковым Кипренский не казался ни одному его
современнику, включая тех художников, которые много
больше, чем Иордан, общались с ним и в первый, и вг>
второй приезд в Италию.
Вызывают большое недоверие и слова Иордана о «недоброте»
Мариуччи, которые противоречат другим свидетельствам
на этот счет. Вот что писал по этому поводу
Иванов в письме отцу — настоящем крике души художника
и патриота, глубоко потрясенного смертью замечательного
русского живописца, ускоренной несправедливостями
и преследованиями: «Знаменитый Кипренский
скончался. Стыд и срам, что забросили этого художника.
Он первый вынес имя русское в известность в Евpoпe,
а русские его во всю жизнь считали за сумасшедшего,
старались искать в его поступках только одну безнравственность,
прибавляя к ней, кому что хотелось. Кипренский
не был никогда ничем отличен, ничем никогда
жалован от двора, и все это потому только, что он был
слишком благороден и горд, чтобы искать этого. Он умер,
оставя супругу беременною, только с десятью тысячью
рублями. Скажу вам еще одну подробность об нем, которая
пусть останется между нами. Кипренский, перед отправлением
своим в Петербург, любил чрезвычайно одиннадцатилетнюю
девочку, по имени Марию, и, видя необходимость
ехать в Россию, постарался ее вручить в монастырь
на воспитание. Любовь — великое дело (я это однако
ж знаю по рассказам, я сам не был влюблен никогда).
Кипренский оставил все свои выгоды в России, и
едет, чтобы быть близко к своему любимому предмету.
Он дарит взрослую Марию двумя тысячами рублями.
Бедная девица отдаривает его прекрасным бельем разного
рода. Тронутый сим, наш великодушный художник решает
в своем сердце приобрести ее руку и поклясться у
алтаря в вечной и неизменной привязанности. Но тут он
нашел крайнее затруднение: настоятели монастыря выда
ют замуж воспитанниц своих только за римских католиков.
Затворы монастырские, препятствия ехать в Марсель
или Ливорно... Кипренский переменяет веру, и они тотчас
обвенчаны. После трех месяцев, живя в доме Клавдия из
Лореня, он сильно простудился и скончался. Мы, русские
пенсионеры, повещенные придти на похороны, видим их
по-католически устроенными, и тут только узнали о всех
сих подробностях, которые я вам сейчас и докладываю».
Та же версия встречается и в письме анонимного автора
в Академию художеств (им был, по-видимому, давний
приятель Ореста Адамовича пейзажист Филиппсон,
«списывавший», как мы помним, для него виды Рима еще
в первый приезд в Италию):
«Художник, которым столь справедливо мы, русские,
гордились, г. Кипренский скончался здесь 5 (17) прошедшего
октября. Прошло не более 3 месяцев, как он женился
на молодой девице, итальянке, которой втайне
благотворил с самого ее детства и которая одному ему
обязана своим воспитанием. Он занемог жестокою горячкой,
от которой усердием доктора и неусыпными попечениями
супруги начал было оправляться и стал уже выходить,
посетил и меня в то время, как простудился снова,
и горячка возвратилась. Знаменитый художник не вставал
более. В последнее время он начал было шгеать картину
«Ангел хранитель для детей», где в лице ангела изобразил
жену свою, которую любил до обожания. Даль в
картине представляет часть Рима, видную из окна его
квартиры, с церковью св. Петра и Ватиканом. Я имел
удовольствие работать для пего вид этот...»
О том, что Мариучча отвечала полной взаимностью
любившему ее «до обожания» Кипренскому, писал в
Россию и архитектор Н. Е. Ефимов, римский пенсионер
Академии художеств, которому выпало на долю сделать
скромный памятник на могиле художника. (..)
Продолжение на с. 330-335
Вдове Кипренского Петербургом была назначена небольшая
пенсия — 60 червонных в год. Кроме того, Академия
художеств приобрела у нее три работы покойного
мужа — портреты Торвальдсена, Давыдова и императрицы
Елизаветы Алексеевны, заплатив за них 6228 рублей.
5 тысяч рублей Анна-Мария Кипренская получила от
графинь Потоцкой и Шуваловой за их портреты. Эти
суммы добавились к тем 10 тысячам рублей, которые
художник, умирая, оставил жене. Нищета семье Кипренского
не грозила.
Через шесть месяцев после кончины Ореста Адамовича
Анна-Мария родила дочь, которую нарекли Клотильдой.
Русские художники навещали семью своего покойного
товарища, пока Анна-Мария не вышла повторно замуж
и не исчезла из виду. Последними у нее побывали
Федор Иордан и гравер Николай Уткин в 1844 году, восемь
лет спустя после смерти Кипренского. С того времени
всякая связь соотечественников с его вдовой и дочерью
оборвалась навсегда.
(...)
Следующий кусок см. в комментарии к посту, не влезает